Пять поэм

Иранец некий сказывал: отныне
Отец Меджнуна пребывал в унынье,

Напрасно тратил время, денег тьму,

Чтоб угодить больному своему.

Мой эфиопа трижды и семижды,

Но эфиопа тем не обелишь ты.

Отец уже был немощен и стар.

Он чувствовал, что близится удар

И распахнет последние ворота.

И старцу опостылела забота

И тесен показался дом родной.

Охрипла флейта горла. И струной

Ночного чанга в нем росла тревога,

Что смерть уже стучится у порога.

Тогда он посох страннический взял,

Двум отрокам сбираться приказал

И вышел в путь в надежде и в веселье.

Вновь перед ним скалистые ущелья,

И зелень трав, и чахлые пески,

Кто странствует, не чувствует тоски.

Но нет нигде следов родного сына.

Вдруг кто-то рассказал, что есть трясина,

Есть ямина зловонная в парах,

Казан горючих смол, гниющий прах,

Туманом отвратительным одетый,

Обитель кары, спрятанная где-то.

И поспешил отец, не опоздал.

Он сына в страшном облике узнал!

Узнал — и сердце жить не захотело,

Пред ним нагое, высохшее тело,—

Костяк недвижный в кожаном чехле,

Свивающийся, как змея, во мгле,—

Изгнанник ослепительного мира,

Поклонник изменившего кумира,—

Цеп, молотящий призраки и сны,—

Тончайший волос, вихрем быстрины

Носимый и зачем-то сбереженный,—

Бродячий пес, чумою зараженный,—

Котел, который выкипеть не смог,—

Воспламененный разум, сбитый с ног,—

Зверь со звериной шкурою на бедрах,—

Таким был этот одичалый отрок!

И робко подошел отец, присел,

По волосам погладить не посмел.

Два сердца, сына и отца, стучали

Родною кровью, равною печалью.

Меджнун глядит из-под усталых век,

Не понимает, что за человек,

Что за старик заботливый с ним рядом,

И он впился в отца безумным взглядом

И спрашивает: «Кто же ты такой?».

И машет тощей, слабою рукой.

И отвечает старец: «Я отец твой».

И сын тогда припоминает детство

И падает в слезах к ногам отца.

И горьким поцелуям нет конца…

Старик всмотрелся пристальней и зорче

В дитя свое, истерзанное порчей,—

И кажется отцу, что перед ним

Нагой мертвец на Страшный суд гоним.

Тогда он из мешка одежду вынул

И на плечи дрожащему накинул,

И бледный лоб закрыл ему чалмой.

«Душа моей души, любимый мой!

Не время спать! Дни мчатся, словно кони,

Друг друга нагоняют в злой погоне!

Беги от этой гибельной горы,

Где ливни смертоносны и остры,

Где молния на диких кручах блещет,

А кровь твоя из ран горючих хлещет.

Дни считанные, гол и одинок,

Побудешь здесь, но свалишься ты с ног

Добычей для стервятника иль волка.

Остерегись! Ждать гибели недолго.

Последний пес хозяйский на цепи

Счастливее изгнанника в степи.

То русло, где река текла безмолвно,

Разрушат завтра яростные волны.

А та гора, где родился поток,

Когда-нибудь расколется, — дай срок.

Будь из любого камня иль металла,

Беда нагрянет, — и тебя не стало.

Обуглился, почти дотла сгорел,

А все еще не вырос, не созрел.

Какого ты верблюда на смерть гонишь?

В каких песках непроходимых тонешь?

Мушриф казны, что див заворожил,

Ты пьявкой стал своих открытых жил.[269]

Обрадуйся хотя бы ласке ветра,

Ведь и она обогащает щедро.

Она не лжет, слетя на миг один.

Обрадуйся хотя на миг один.

Быть может, ветерок умчится завтра.

Никто не знает, что случится завтра.

Ты жил в пустом пространстве, — отдохни.

Не надо больше странствий, — отдохни.

У пса есть дом и собственная миска,

А ты бездомен. Ты упал так низко,

Как будто бы не человек, как мы,

А бестелесный див, созданье тьмы,

Иль оборотень, что по свету рыщет

И воплощенья собственного ищет.

Ты мне родной, будь также другом мне

И не хвались своим недугом мне.

Но берегись: сегодня не ответишь,

А завтра ты нигде меня не встретишь.

Я скоро свиток жизненный сверну.

Пей кубок за меня! Я отдохну.

Останься на пиру, как виночерпий.

Мой пир окончен. Солнце на ущербе.

Пыль золотит закатный путь. Пора!

Жизнь прожита. В обратный путь пора!

Но страшно мне, что буду я в дороге,

И ты придешь обнять отцовы ноги,

На тленный прах рыдая упадешь,

Но отклика у праха не найдешь.

Пускай твой вздох взовьется дымом чадным,—

Молчанье праха будет беспощадным.

Огонь тоски тебя испепелит,—

Но мертвый пальцем не пошевелит».