Пять поэм

Продавец жемчугов[427]

, к нам явившийся с ними,Снова полнит наш слух жемчугами своими:

Рум, узнавший, что рус мощен, зорок, непрост,

Мир увидел павлином, свернувшим свой хвост.

Нет, царю не спалось в тьме безвестного края!

Все на звезды взирал он, судьбу вопрошая.

Мрак свернул свой ковер; его время прошло:

Меч и чаша над ним засверкали светло.

От меча, по лазури сверкнувшего ало,

Головою отрубленной солнце упало.

И когда черный мрак отошел от очей,

С двух сторон засверкали два взгорья мечей,

Это шли не войска — два раскинулось моря.

Войско каждое шло, мощью с недругом споря.

Шли на бой — страшный бой тех далеких времен,

И клубились над ними шелка их знамен.

Стала ширь меж войсками, готовыми к бою,

В два майдана; гора замерла пред горою.

И широкою, грозной, железной горой

По приказу царя войск раскинулся строй.

Из мечей и кольчуг, неприступна, могуча,

До небес пламенеющих вскинулась туча.

Занял место свое каждый конный отряд,

Укреплений могучих возвысился ряд.

Был на левом крыле, сильный, в гневе немалом,

Весь иранский отряд с разъяренным Дувалом.

Кадар-хан и фагфурцы, глядящие зло,

Под знамена на правое встали крыло.

И с крылатыми стрелами встали гулямы,—

Те, чьи стрелы уверенны, метки, упрямы.

Впереди — белый слон весь в булате, за ним

Сотни смелых, которыми Властный храним.

Царь сидел на слоне, препоясанный к бою.

Он победу свою словно зрел пред собою.

Краснолицые русы сверкали. Они

Так сверкали, как магов сверкают огни,

Справа были хозары, буртасов же слева

Ясно слышались возгласы, полные гнева,

Были с крыльев исуйцы; предвестьем беды

Замыкали все войско аланов ряды.

Посреди встали русы; сурова их дума:

Им, как видно, не любо владычество Рума!

С двух враждебных сторон копий вскинулся лес,

Будто остов земли поднялся до небес.

Зыкал колокол русов, — казалось, в том звуке

Стон индийца больного, терпящего муки.

Гром литавр разорвал небосвод и прошел

В глубь земли, и потряс ужаснувшийся дол.

Все затмило неистовство тюркского ная,

Мышцам тюрков железную силу давая.

Ржанье быстрых коней, в беге роющих прах,

Даже Рыбу подземную бросило в страх.

Увидав, как играют бойцы булавою,

Бык небесный[428] вопил над бойцов головою.

Засверкали мечи, словно просо меча,

И кровавое просо летело с меча.

Как двукрылые птицы, сверкая над лугом,

Были стрелы трехкрылые страшны кольчугам.

Горы палиц росли, и над прахом возник

В прах вонзившихся копий железный тростник.

Ярко-красным ручьем, в завершенье полетов,

Омывали врагов наконечники дротов.

Заревели литавры, как ярые львы;

Их тревога врывалась в предел синевы.

Растекались ручьи, забурлившие ало.

Сотни новых лесов острых стрел возникало,—

Стрел, родящих пунцовые розы, и лал

На шипах каждой розы с угрозой пылал.

Все мечи свои шеи вздымали, как змеи,

Чтобы вражьи рассечь беспрепятственно шеи.

И раскрылись все поры качнувшихся гор,

И всем телом дрожал весь окрестный простор.

И от выкриков русов, от криков погони,

Заартачившись, дыбились румские кони.

Кто бесстрашен, коль с ним ратоборствует рус?

И Платон перед ним не Платон[429] — Филатус.

Но румийцы вздымали кичливое знамя

И мечами индийскими сеяли пламя.

Горло воздуха сжалось. Пред чудом стою:

Целый мир задыхался в ужасном бою.

Где бегущий от боя поставил бы ноги?

Даже стрелам свободной не стало дороги.

С края русов на бой, — знать, пришел его час,—

В лисьей шапке помчался могучий буртас.

Всем казалось: гора поскакала на вихре.

Чародейство! Гора восседала на вихре!

Вызывал он бойцов, горячил скакуна,

Похвалялся: «Буртасам защита дана:

В недубленых спокойно им дышится шкурах.

Я буртасовством славен, и мыслей понурых

Нет во мне. В моих помыслах буря и гром.

Я — дракон. Я в сраженья отвагой влеком.

С леопардами бился я в скалах нагорных,

Крокодилов у рек рвал я в схватках упорных.

Словно лев, я бросаю врагов своих ниц,

Не привык я к уловкам лукавых лисиц.

Длань могуча моя и на схватку готова,

Вырвать бок я могу у онагра живого.

Только свежая кровь мне годна для питья,

Недубленая кожа — одежда моя.

Справлюсь этим копьем я с кольчугой любою.

Молвил правду. Вот бой! Приступайте же к бою!

И китайцы и румцы спешите ко мне:

Больше воска в свече — больше силы в огне.

«Ты того покарай, — обращался я к богу,—

Кто бы вздумал в бою мне прийти на помогу!»

Грозный вызов услышав, бронею горя,

Копьеносец помчался от войска царя,

Но хоть, может быть, не было яростней схваток,—

Поединок двух смелых был мо́лнийно краток;

Размахнулся мечом разъяренный буртас,—

И румиец с копьем своей жизни не спас.

Новый царский боец познакомился с прахом,

Ибо счастье владело буртаса размахом.

И сноситель голов, сам царевич Хинди,

У которого ярость вскипела в груди,

Вскинул меч свой индийский и, блещущий шелком,

Вмиг сцепился, как лев, с разъярившимся волком.

Долго в схватке никто стать счастливым не мог,

Долго счастье ничье сбито не было с ног.

Но Хинди, сжав со злостью меча рукоятку

И всей силой стремясь кончить жаркую схватку,

Так мечом засверкал, что с буртасовых плеч

Наземь голову сбросил сверкающий меч.

Новый выступил рус, не похожий на труса,

Со щитом — принадлежностью каждого руса.

И кричал, похваляясь, неистовый лев,

Что покинет он бой, всех врагов одолев.

Но Хинди размахнулся в чудовищном гневе:

Час победы настал — вновь один был царевич:

Новый рус на врага в быстрый бросился путь,

Но на землю упал, не успевши моргнуть.

Многих сбил до полудня слуга Искендера,

Так порою газелей сбивает пантера.

Горло русов сдавил своим жаром Хинди.

Нет, из русов на бой не спешил ни один!

И Хинди в румский стан поскакал, успокоясь,

Жаркой кровью и потом покрытый по пояс.

Обласкал его царь и для царских палат

Подобающий рейцу вручил он халат.

И умолкли два стана, и пристальным взором

Вдаль впивались бойцы, что стояли дозором.