Пять поэм

Ширин в ее края примчал художник снова,—
Но встреча не сбылась: там не было Хосрона.

С Гульгуна сняв Ширин, в цветник Михин-Бану

Ее он снова ввел, как светлую весну.

И снова гурия меж роз родного края

Дарила свет очам, огнем очей играя.

И приближенные, и слуги, и родня,

Которые давно такого ждали дня,

Увидевши Ширин, ей поклонились в ноги,

И, прахом ставши, прах лобзали на дороге.

И благодарственным моленьям и дарам

Предела не было, и был украшен храм.

А что с Михин-Бану? Да, словно от дурмана,

Ей тесно сделалось в пределах шадурвана,[181]

Как сердцу старому, что стало юным вновь,

Что мнило умереть, а в нем взыграла кровь.

Беглянки голову Бану к себе прижала —

И пробудился мир, и начал жить сначала.

Как ласкова Бану! Какой в ней пламень жил!

Ну кто хоть в сотне строк все это б изложил?!

Введя Ширин в простор дворцового предела,

Ей предложила все: «Что хочешь, то и делай!»

Покровами стыда ей не затмив чела,

Ей омрачить чела печалью не могла.

Ведь понимала все: ее побег — сноровка

Неопытной любви, влюбленности уловка.

И в шахе виделись ей признаки любви.

Ей шепот лун открыл огонь в его крови.

Вино бродящее укрыть она старалась,

Свет глиною укрыть[182] — хоть солнце разгоралось.

Бану твердит Луне: «Покорной надо стать,

Домашний, тихий мир, как снадобье, принять».

И с ней она нежна и создала — в надежде

Все прошлое вернуть — все то, что было прежде.

И снова куколок, прекрасных, как весна,

Дано ей семьдесят, — чтоб тешилась она.

Круговорот небес, что кукольник, баюкал

И пробуждал к игре сереброгрудых кукол.

Ширин, увидев их, — как прежнею порой,

Луною рассекла веселый звездный рой.

Вновь у себя Ширин. Как праздник новоселья —

Опять открыл базар досуга и веселья.

Бегство Хосрова от Бехрама Чубине [183]