Пятая мата

— Будет и юбка, будет и новая кофта твоей Настасье, — не сдерживая веселого смеха, обещает Тихон. — На днях привезут товар. Клевцова справки уже пишет!

Никто еще не увидел, а Романов-то заметил, что к такелажному складу, словно во сне, брела с пустым мешком Пана Сокова.

«За щепой она идет…» — догадался Тихон и помрачнел, представил, что может произойти здесь. Уже один вид сумасшедшей весь настрой рабочим испортит — кому приятно человеческое увечье, его недуги. Отвести надо Пану от мужиков.

Ему, Романову, не впервой принимать на себя беду других — на то и начальник, главный в поселке. Вот и сейчас — отдувайся за чужие грехи…

Успел, перехватил женщину на половине дороги к складу. На ней было грубое холщовое платье под старым мужским пиджаком, на голове клетчатый полушалок.

Помешанная остановилась, напряглась глазами и узнала. Ее красивое некогда лицо искривилось, стало жалким. Пана вскинула искусанные комарьем руки и по-детски захныкала:

— Тишенька, построим лодочку, поищем Павли-ика-а… Кожаков-то не хочет, все от меня прячется-я…

И женщина дико выругалась.

Романов умел ладить с Соковой. Иногда это очень хорошо удавалось ему.

— Пойдем… В контору айда, Пана!

Женщина тут же забыла, куда и зачем шла, покорно поплелась следом, загребая босыми, синими от холода ногами дорожную пыль. Монотонно, плаксиво просила:

— Тишенька, поныряй, поищи Павлика-а…

Романов оглянулся, пообещал:

— Вот с матой кончим, обязательно, обязательно поищем!

У конторки он снова обернулся и сказал то, что говорил уже много раз:

— Заходи, Пана. Талон на хлеб дам.

— Павлика накормлю-ю… — детским счастливым смехом залилась Пана. — Табачку дай, табачку!

Из бухгалтерии, на стук шагов, выглянула Варвара Клевцова. Увидела Пану, испуганно ойкнула и плотно прикрыла дверь в свою клетушку.

Тихон не курил: когда-то отец ремнем раз и навсегда отвадил, но в столе у него всегда водился табак, а случалось, и папиросы «Для охотников».

Пана жадно схватила выложенную на стол пачку махорки, вынула из кармана пиджака гнутую короткую трубку и тут же набила ее.

Павла трубка, мужнина… В том же, левом, кармане пиджака носил… Романов вздохнул. Он отрезал талончик на пятьсот граммов хлеба и подал.

— Ларек открыт, Пана…

Женщина смахнула рукой талончик в мешок. Начальник испугался, даже через стол перегнулся — нет ли дыры, не потеряется ли талончик в дороге?

Мешок был целый, залатанный…

4

Суматошно мечется по Чулыму северный навальный ветер, ярится, вертит крутые верхи мутных волн. Низкие, рваные тучи несет над холодным жаром осенних лесов. Тоскливо, пронзительно кричат над расходившейся рекой ломкие в крыльях чайки. Это поначалу только, как опустишь руки в воду, обожжет их холодом и стянет жесткими колючими жгутами. И когда через голенище сапог воровски кинется раскатная прибрежная волна — ледяные иглы прошьют до костей разгоряченные ноги. А потом вроде и ничего, притерпится тело. С веселым ожесточением работали сплавщики.

…Сапог под водой нащупывает тюльку, и Романов, согнувшись, лезет руками в поднятую муть, чтобы раскачать в песке березу. Вытаскивает из воды конец. Слабнут пальцы, но тут, на подхвате, сильный Логачев и рядом добро улыбается Дарья Семикина. Лодка на глазах тяжелеет, осаживается в воду.

Фоминские девки держатся почему-то поближе к начальнику сплавучастка. И здесь же Костя Кимяев со своими напарниками. Поднимая брызги, парень молодцевато прыгает из лодки в воду — хорошо ему. Катенька-то Рожкова рядышком! Костя то и дело поглядывает горячими глазами на Катю, боится, не заметили бы этих его взглядов, этой его влюбленности.

— Шевелись, матани-и! Это вам не у коровьего вымени дремать… Железяку на столбяку-у! — Парень тащит из воды тюльку и распевно кричит:

Раз, два на ход!
Тянет пароход.
Еще раз!
Подалась!

И Дарья Семикина сегодня веселая. Не из говорух, а разошлась.

Шути, Дарья Семикина, напоследок. Скоро оборвется твой смех, солдатская вдова. Знала бы ты, какой конверт лежит для тебя в столе у Романова. Еще не пересилил себя Тихон, еще не отдал извещенья, не смог!

Кажется, все… Совсем онемели суставы пальцев, но когда упрешься ногами в тюльку да начнешь, откидываясь назад, грести широким веслом… Скрипят, горгочут уключины… На середине реки проступает на лбу испарина и становится теплей вода в раскисших сапогах.

На новой мате куда легче — сухо. Покачиваются на зыби воды связанные черемуховыми вицами донки — выскакивай на желтизну сплоченных сосен и укладывай в два ряда привезенную березу.

— Да, Андрюха… Знаем, силен! Не кидай с маху… — кричит мужику Александр Швора. Его бригада крепит очередную донку с матой, широкое (тело которой уже далеко вытянулось у глинистого крутоярья.

Около тридцати груженых и пустых лодок наискось чиркают по гребням волн от берега к берегу. Издали черные скорлупки их похожи на две нити диковинных бус, и кто-то, невидимый, сильный, передергивает эти бусы по живой, волнующейся груди осенней реки.