Пятая печать. Том 1

— Интересно, из какой грезы ты вынырнул — такой изумленный? Расскажешь? Нет? Тогда рассказывай о культуре в царской России… к доске иди!.. да поскорей! — торопит меня Кризис, потому что видит, как Мангуст шепчет скороговорочкой:

— Поэтов на дуэлях чпокали, писателей чахотой кокали…

Я отсигналиваю ладошкой: «Отвянь! Сам знаю!», потому что не только знаю урок, но и умею правильно рассказывать: велеречиво, неконкретно, с обилием общих слов. Таков язык советской исторической науки. Но Кризис вроде бы не слушает бредятину, которую я пережевываю, подражая языку учебника. Взгляд его устремлен через зарешеченное окно, за забор с колючкой, туда, где сияет дивный приморский август. Задетый за живое невниманием Кризиса к моей исторической эрудиции, я умолкаю и, стоя за его спиной, разглядываю его веснушчатую лысину, которую безжалостное время протерло и простерло на полголовы.

С беспощадностью человека, умудренного одиннадцатилетним жизненным опытом, думаю я о том, что сорокалетний Кризис не просто потрепан жизнью, а заношен ею до состояния СБУ (слишком бывший в употреблении). Неестественно желтое лицо Кризиса задумчиво и печально. Быть может, вспоминает лето далекой дореволюционной юности, когда стоял он на пороге мореходки, мечтая стать морским волком — капитаном дальнего плавания? А если бы тогда Кассандра показала ему картинку из его будущего? Например — день сегодняшний… И почему жизнь такая злая? Зачем сильные, отважные мужчины и прекрасные, нежные женщины становятся карикатурами на самих себя: перекособоченными скелетами, небрежно вставленными в неуклюжие футляры из собственной потрепанной кожи, неряшливо помятой и с истекшим сроком годности. Зачем люди по привычке, как надоевшее платье, много лет донашивают свое тело? Зачем живут?..

— Кончил? Садись… очень хорошо… — тихо говорит Кризис, не отрываясь от своих мыслей. Гордо иду на место довольный собой и Кризисом. Садясь, бдительно проверяю ладошкой свой стул: а что успели подложить под мой зад коварные мои современники? У пацанов настроение праздничное. По результатам учебы сегодня более полгруппы пойдет купаться на Амурский залив! «Не все течет, но кое-что меняется», — изрек однажды Кризис. С тех пор как в дождливую июльскую ночь с хоздвора ДПР выехал автозак «Услуги на дому», многое изменилось у нас, но, увы, не раз… Колобок продержался в ДПР три шестидневки и исчез внезапно. Уехал во Владик — и… точка! — как закруглял он свои фразочки. Скорострельность НКВД на корню пресекла все его реорганизации. Но и за три шестидневки Колобок успел сделать больше, чем все его предшественники и последователи вместе взятые, которые стремились к выполнению Первого закона Ньютона: сохранению покоя! Погорел Колобок по доносу воспитателей, которым трудно было служить при честном и энергичном начальнике с беспокойной душою прораба, а не ленивого и злобного гебиста.

Прав Дрын: самоуничтожается НКВД. Самоуверенно злобствуют чекисты днем, а по ночам жалобно скулят на ушко раскормленным женам, дрожа от страха под украденными теплыми одеялами на наворованных кроватях в присвоенных квартирах… Все то, что они нахапали, — чужое, временное, случайное, а неминуемая гибель — своя, закономерная и навсегда! А чего ради? Ради этого барахла?!! Строчат доносы чекисты друг на друга, выслуживаются перед начальством, выпендриваются преданностью партии и ненавистью к ее врагам, изнывая от предположений скверных, но верных о том, что и на каждого из них тоже кто-то строчит донос.

Строчат доносы днем, а по ночам покрываются холодным пОтом от леденящего душу страха, услышав шум автомобильного мотора. С утра злобно стучат кулаками по столам и головам арестованных, а ночью испуганно вздрагивают от хлопнувшей двери в подъезде. Строчат, стучат и вздрагивают… вздрагивают, стучат и строчат. А вместо расстрелянных чекистов появляются другие, еще более злобные от лютого страха, сосущего под ложечкой. И доживем ли мы до того благословенного дня, когда последний чекист, выкарабкавшись из под горы наворованного шмотья, настрочит донос себе и на себя, чтобы тут же самому «приговор привести в исполнение немедленно»!

Трудно обвинить человека в антисоветчине, если он не говорит, не слышит, не видит и даже кукиш в кармане показать не может! Глухонемой и слепой паралитик — идеальный советский гражданин, конечно, если в прошлом он нигде не жил, не участвовал, а в идеале — не имел родителей, живших до семнадцатого года! Самозародился по призыву партии в унитазе на Лубянке!

А для доноса на Колобка ничего не надо было придумывать. Если человек что-то делает и других беспокоит, то тут шаг и до вредительства! Разве не чувствуется антисоветский душок Колобка, если хотел он создать для нас, врагов народа, условия как в детдомах, где содержат детей «друзей народа», как называют уголовников? Жаль, поговорить-то с нами не успел он — все было «некогда разговоры разговаривать»!