Пятая печать. Том 2

— Эх, Леха! От возраста твово щенячьего и рассуждения твои — ровно у кобеля приблудного. До моих-то пор-лет доживи, да в ум войди, вот тода мужиком станешь. Я-то в твоих годках щенячьих ужо побывал, так есть кой чо вспомнить с тех пор лет! Помнится, считал тех баб красивше, которы посисясте, да помясясте, — подержаться было б за што! Как увижу таку, котора повсюду закругляться, так готов позадь ее на край света иттить, шоб любоваться, как под юбкой половинки жопы крутятся и так и сяк, и туда и оттудА. Эх, как токо ни прокручиваются! Да-а… а просватали за меня Наталку, котора в невестах считалась сАма что ни есть замухраиста: тошша, аще росточком не вышла. Токо глазастенька. Глазки черненьки, а веселеньки, а она ими: зырк-зырк! А ужо нахмурится, навроде студеными иглами огородится. А кромя глаз, посмотреть навроде не на што, не то — пошшупать… Да-а… и друг-то мой, Семка, язва языкаста, к свадьбе моей таку частушку сготовил:

Петька любит девок, но!
Токо тонких, как в кино!
И свою Наталию
Полюбил за талию!

И Наталке та частушка поглянулась. Навроде насмешлива частушка, да Наталка, глядит-ко, не обидчива и частушку ту враз переняла… да-а… А ить как детишки-то пошли, Наталка моя в тело вошла, заматерела и така дролюшка стала — глаз не оторвать! Гляди-тко, не ошиблись родители, разглядели в замухраистом цыпленке ладну лебедушку!.. Но не то в ней было главно, а доброта душевна. Не токо к людям, а к скотинке любой… даже, навродь, к вещи неживой прикоснется, та теплея становится! Душа, значит, от така… да! Душа…

Хруп! Хруп! Хруп!.. хрупает дорожная щебенка под тяжелыми копытами крупной австрийской лошади. Постукивают на каменистой дороге железные обода колес, позвякивает на задке повозки мятое ведерко. Пахнет сеном, дегтем, лошадиным потом… Не довелось мне жить в деревне, но от прадедов дошло до меня чувство мира и покоя, которые несут в себе звуки крестьянской повозки, пахнущей… И тут я догадываюсь: почему животные от нас шарахаются, а к Фролову липнут!? Запах!

Все мы смертью пропахли! Кислятиной бездымного пороха и крови, горькой гарью пожаров, трупным смрадом, едким щелочным запахом ружейной смазки — запахом смертоносного оружия! Мы пахнем войной, смертью, а Фролов — миром и жизнью: сеном, хлебом, дегтем и… лошадью! А лошадь — самая авторитетная скотинка! И душа у Фролова крестьянская: ясная, добрая, понятливая, ко всему живому приветная. А животные душу в человеке чуют и больше про нее знают, чем те ученые, которые медицинский факт открыли: «человек от свиньи триппером отличается»!

Тут Фролов, подумав о чем-то, продолжает:

— Таки как ты, Леха, дурны от сопливости, про душу не думають… а коль вспомнят, то ужо посля, как оженятся. До той поры они душу под подолом нашупывают. И поговорку для дурнев сложили: «Чужа душа потемки». То под подолом потемки, так там не душа… а душа, гляди-тко, душа — вся на виду, токо глаза разуй! В иной девке душа аж вокруг ее светится! Ить глаза-то из души выглядают! Не спроста ж в Наталке перво-наперво я глаза разглядел! Светится душа, токо не из-под подола, и не для тех, которы, как кобели, к жопе принюхиваются!

— Но-о-о! Уснула! — встряхивает вожжами Фролов, поторапливая кобылу, которая деликатно шаг замедляет, чтобы по щебенке тише хрупать, интересному разговору не мешать. Кокетливо отмахнувшись хвостом от понуканий, кобыла прибавляет шаг.

— Как оженился я на Наталке, так впрямь, будто околдовала она. Враз на душе веселея, коль она рядом. Хоть в поле, хоть за столом, хоть, был дело, в постели, а завсегда приветлива да ласкова. Ей устаток нипочем! Со стороны, гляди-тко, — птичка беззаботна напеват и порхат, а в руках у ей тем часом работа спорится. Все на ей: и дом и хозяйство! Крепкое хозяйство, не абы како. И каков бы ни пришел я в дом: хоть с устатку сумной, а хоть бы, был дело, от Семки выпимши, а у ей — завсегда радость в дому и слово ласково наготовлено.

Глядит-ко, поуросить не успеш, а она ужо приветит: пожалет, а то насмешит. А мужик, он шо? Без бабского внимания, как сыч, сумной. А Наталка завсегда чуеть, кода приласкать. А коль в доме баба приветна, куды мужику идтить забаву искать? Ить на бабе ж дом и стоить! Из того дома, где баба ласкова, никака гулянка не поманит… И не раз благодарил я родителев, шо с моим дурным мнением не считались — и таку любушку сосватали! Опять же даром шо сама-то Наталка махонька, порода вроде б така, а сынов, был дело, мастерила один другого краше…

Вдруг умолк Фролов, будто запнулся обо что-то.

— А сколь у тебя сынов? — продолжаю я разговор, зная, что поговорить о детях всегда в радость семейному солдату. А Фролов будто со сна очнулся. На меня зыркнул — жуть…