Хотя я не прикасался к снаряду, но в воображении ощущал холодок его гладкой стремительно обтекаемой формы, чувствовал его волнующую тяжесть от неизрасходованной тротиловой силы, которая спрессована внутри и ждет своего часа. Еще не обладая снарядом, я нежно любил его, как любит мать не родившегося ребенка. Я восхищался его мощью и с нетерпением ждал, когда он станет моим и, послушный моему страстному желанию, взорвется! И где?! Рванет там, где уничтожит не один танк… десятки танков останутся без брони после взрыва снаряда в мартеновской печке!
Появилась уверенность, что об этом снаряде я мечтал подсознательно, это тот клад, который я искал, еще не зная, что ищу. В следующую ночную смену я отпросился у Гордеича. Вытащив со склада снаряд, спрятал его около мартеновского цеха под циклопическим железным цилиндром, завезенным сюда по чьей-то глупости со времен основания Уралмаша. Зарыв снаряд в снег, закидал обломками шамотного кирпича и пометил обломки, лежащие сверху, мало ли что. Когда вернулся в цех, голова уже работала над деталями плана: как пропулить снаряд мимо цеховой вохры по желобу для кирпичей, как заложить снаряд в обмуровку… Эх, если бы был единомышленник, который хотя бы на шухере стоял!..
Как пришибленный хожу я, поглощенный мыслями о снаряде, отвечая и все делая невпопад. Даже уснуть не сразу могу: все думаю, думаю… Все технические вопросы легко решил. Остались оргвопросы. Самый трудный: а что после взрыва делать? Все было б просто, если бы гебня имела хоть молекулу мозгов и совести. А так — сразу заметут на мартене тех, у кого в родне арестованные и раскулаченные. Гордеича в первую очередь!
И все, кого заберут, признаются в соучастии… и всех друзей и знакомых заложат! Фирма веников не вяжет — советская скорорасстрельная юстиция осечку не даст! И если я заявление в НКВД напишу, что я один все наточковал и провернул, то это НКВД убедит только в том, что я выгораживаю крупную организацию… где Гордеич, Серега, а также все те, с кем я хотя бы в сортире сидел рядышком! Разве может мразь гебушная подумать, что я беспокоюсь не за себя, а за других? Они же по себе судят.
Время наше веселое, а анекдоты того пуще! Рассказывают, что при эвакуации музея обнаружили неизвестную египетскую мумию. Откуда? Вызвали чекистов — разберитесь. До пота поработали чекисты. Остался от мумии порошок и протокол: «Контра царская, фараонская, еврейской нации, работала на японскую разведку. Во всем призналась и подписала протокол этим иероглифом!»
Вот потому мне трудно решать оргвопросы, которые коснутся, да еще ого-го как коснутся дорогих мне людей. Ими я цинично жертвую, не спрашивая их согласия, как в шахматах жертвуют за коня две пешки.
Когда все было готово для доставки снаряда в мартен, и мысленно я у всех прощенья попросил, вдруг понял — нет куража! Представил, что скажут и подумают обо мне Гордеич, Серега и другие мартеновцы и понял — не поймут они, что сделал я это для них, для России! И пропало желание. Очень уж гебне это на руку: «Не зря хлеб едим и подряд всех арестовываем, если диверсанты так и кишат!» — отрапортуют они. Свердловские органы за раскрутку этого дела боевые ордена получат! Как говорил Таракан: «Колды б не орханы, все в Союзе перекинутся в антисоветчики!»
А как больно будет Гордеичу от того, что он во мне обманулся… Ведь искренне верит он в то, что броневая сталь спасает страну и его младшенького сына — единственную надежу в жизни его, и так-то полной потерь. И что мне делать, если у меня такой раздрай в душе, как у графа Монте-Кристо, который
У графа все было проще! И чувства его и мысли красивы, но примитивны. Мне б графские заботы при его финансах, я б такие финты замастыривал! Вся Сесесерия на рогах стояла…
— Накось, Сашок, — обрывает круто закрученный клубок моих мыслей Гордеич, — посунься-ко малость в сторонку… о-от! Ух, добра-а картоха, рассыпчата! От туточки, подля печки-то, попируем… от. Без стола обойдемся, поди-тко, как султанЫ турецкие! Тепло, светло и муха не кусаить, едри ее налево… ишь кака баска жись — токо за штаны держись! СултанОв не хужей, токо без гарема, ооот…
Сидя перед жаркой печкой с открытой дверцей, мы достаем из чугунка горячие, мягкие, вкусные картофелины, обжигаясь и дуя, разламываем их и под темной кожурой обнажается телесного цвета нежная мякоть…
— О-от… ты намедни про графа сказывал, а как были дела графские «насчет картошки дров пожжарить?» — спрашивает Гордеич, а глаза его хитрющие, с веселыми морщинками. И выдаю я готовую цитату: