Пятиозерье

«Здесь, на холме, стояла батарея восемнадцатидюймовок, — сказал Закревский. — Стационарная позиция. Неподалёку такие же, и в Юллапяя, и в Ярисевя — сейчас эти места по-другому называются, по-русски… На острове Коневец тоже стояла батарея…. А были и мощнее, на двадцать четыре дюйма, — главный калибр линкоров… Их много натащили сюда, и царских, ещё с фортов Гельсингфорса, и новеньких, английских… Могли они швырять „чемоданы“ на двадцать пять километров, а с высоких холмов ещё дальше. Батареи на Сестре, на границе, держали под прицелом город. Ленинград. Наших дедов держали — и их детей. А потом, когда всё кончилось, — из бункеров, из казематов — снаряды тысячами топили в заливе. Запрещённые снаряды. Химические. Вот так оно было. Про ту войну написали больше лжи, чем про две чеченских и одну абхазскую вместе взятые… Но мой дед погиб не за мифическую ФинССР. Просто за то, чтобы отодвинуть смерть от своих детей. От моего отца. И — через него — от меня. А потребовалась бы эта ФинССР — сделали бы. Прорвав линию Маннергейма — сделали бы. И незачем рассказывать сказки, что Сталин испугался партизанской войны финнов. Ни до, ни после он прячущихся по лесам или горам бандитов не пугался. Зачистили бы, не впервой… Но не стали. Отодвинули границу от города — и остановились. Тысячами жизней за каждый километр заплатили — и остановились. Убрали химическую смерть от детей — и остановились».

Он помолчал, а потом спросил то, ради чего отшагал с Алиной эти пять километров: «Теперь ты поняла, зачем гибнут мужчины? И для кого?»

Она кивнула. Она поняла. Теперь — поняла. Потом они любили друг друга, именно здесь, именно в этом страшном, но не пугающем месте, любили неистово и страстно — и смерть уходила. Уходила из гранита и земли, уходила из искалеченных сосен, уходила из ржавого железа. И из воздуха — уходила.

Взамен приходила жизнь.

Потом они шли обратно, долгой, огибающей озеро тропой, и он звал её Алькой, больше никто не звал её так, только он, и он рассказывал что-то безумно смешное, и она смеялась как ребёнок, она и была ещё в чём-то ребёнком в свои восемнадцать лет, четыре месяца и полторы недели, а спустя сорок недель ей предстояло стать матерью, она не знала этого, как и не знала другого, страшного, нависшего над ними — она просто шла и звонко смеялась, ипотом…

Потом они услышали громкий всплеск воды. И жалобный крик. Голос показался знакомым.

Голос Доктора Пробиркина.

09 августа, 17:02, Пятиозерье, старая вырубка

Потерянный след нашёл, как ни странно, не Борман — доморощенный Дерсу Узала.

Нашёл сам майор. Он шёл поверху, по гребню, вдоль зарастающей дороги. На песчаных колеях (содранный лесовозами и трелёвочными тракторами мох вырастет тут не скоро) следы попадались исключительно птичьи, но это не значило, что здесь никто не прошёл. Например, шли люди, опасающиеся погони. Любой нормальный человек пошагал бы чуть в стороне, по обочине — в пылящем пересохшем песке идти неудобно, ноги вязнут, наждачно-острые песчинки мгновенно попадают в обувь.

Гряда сузилась ещё больше, хорошо стали видны серые комбинезоны и слева, у болота, и справа, у ручья, бойцы рыли носом землю, но никто, похоже тут никуда не сворачивал.

А майор смотрел вперёд, прикидывая, откуда может ударить неожиданная очередь: из-за кучи валунов? или из-под старого выворотня? а может, из вон той груды оставшихся от порубщиков сучьев? Он неторопливо заканчивал эту мысль, а тело уже ответило мгновенным рефлексом на увиденное, но ещё не осознанное…

Всё-таки великолепная была у Мухи реакция. Он ничего не видел, кроме резкого движения майора, более того, только что говорил что-то по рации — исследующие край болота шли быстрее, чем вторая группа, вязнущая в сырых берегах ручья; приходилось их притормаживать, выравнивания фронт. А спустя малую долю секунды Кравец уже лежал за громадным пнём, с автоматом, нацеленным именно туда, где мелькнуло нечто, встревожившее майора.

Клещ встал с колена, опуская оружие; успокаивающе махнул лейтенанту и другим, тоже вскинувшим стволы; подошёл к груде сосновых сучьев и вынул то, что несколько секунд назад резануло по напряжённым глазам.

Это оказался бинт. Использованный бинт.

Окровавленный…

09 августа, 17:03, дорога к ДОЛ «Бригантина»

— В «Бригантину» вы не пойдёте… — сообщил им участковый Вершинин.

Голос мента, с которым они пару раз уже пересекались на узких жизненных тропках, звучал необычно. Не лениво, не расслабленно, не добродушно. Старшина говорил жёстко, говорил так, что становилось ясно — время шуточек кончилось. Или ты слушаешься, или… Укроп, у которого именно такие чувства вызвал тон Вершинина, не хотел даже размышлять над этим «или…».

Дронта и Миху вела на дискотеку к «бриганам» неуёмная жажда мести, и над тем, как сказаны слова старшины, они не задумались. Задумались лишь о том, что не слишком дружественный визит к соседям стоит продолжить в обход толстого мента и его «уазика», расположившихся на узкой лесной дороге…