Пятнадцать лет скитаний по земному шару

Он не стал отказываться и двинулся к сцене смелой, решительной походкой, такой необычной для него, и улыбался, словно что-то вспоминая… Как только смычок прикоснулся к скрипке, все замерли. Его игра поражала исключительной силой и какой-то странной, нечеловеческой тоской. Заключенные горячо благодарили Михайлова, просили повторить, но он уклонился.

И до этого и впоследствии мне довелось слышать хороших скрипачей, но никто не Оставил столь сильного впечатления, как Михайлов — в лагере Пресинье первого января 1918 года.

Снова потянулись серые, голодные дни. Приближалась весна, а надежды на освобождение не было. В результате длительного заключения люди теряли рассудок, некоторые часами ходили взад и вперед, бормоча что-то несвязное.

В мае приехала комиссия для бельгийцев. Она пробыла целый месяц, но в конечном счете выбрала несколько десятков людей, которых можно было послать па работы под надзором, одев их в арестантские двухцветные костюмы. «Неужели и нас постигнет такая участь?» — волновались люксембуржцы.

Но вот дошла очередь и до русских. Прибывшая комиссия состояла из французов — военных и двух гражданских лиц, среди них был один русский.

Адъютант отрекомендовал меня комиссии, как «загадочную личность», у которой нет документа, подтверждающего русское происхождение.

Это была наглая ложь; еще годом раньше я писал в Харьков матери и друзьям, чтобы мне выслали копию метрического свидетельства, и получил ответ, что копия выслана.

Комиссия решила освободить меня немедленно после… получения этого документа…

Я снова написал в Харьков.

Из русских освободили лишь пять человек.

Лето шло к концу, а мое положение оставалось неизменным. Внезапно меня вызвали к начальству: «Завтра вас отправят в город Шартр». Сердце мое сжалось: опять в неволю, хотя копию метрики они наверняка получили.

Товарищи помогли мне привести себя в порядок, подстригли волосы и бороду. Я надел чистую рубашку, на ногах у меня были башмаки, сшитые одним заключенным; завязал в узелок две рубашки, полученные от эльзасцев за стирку белья.

— Ну, Жезу Кри, теперь ты выглядишь женихом! — шутили заключенные.

Я горячо простился с Городецким, Аршаком и другими товарищами.

— Если попадешь к своим, не забудь про нас, расскажи, как мы здесь страдаем, — говорили они. — А мы едва ли выберемся отсюда живыми.

Пришел капрал:

— Не задерживайтесь, идите!

Заключенные размахивали руками и кричали в раскрытые окна: «Счастливого пути!»

За воротами лагеря открылся новый мир. Меня радовало все: и широкая дорога, и аллеи деревьев, и зеленые листочки… Сопровождающий жандарм ехал со мной в поезде до Шартра и был нем как рыба. К вечеру мы прибыли на место, ночь я провел в полицейском управлении. Утром в префектуре мне сказали, что я свободен, но должен работать у «патрона», хозяина, и не имею права удаляться дальше чем за тридцать километров от Шартра, а если я нарушу это обязательство, то буду водворен обратно в лагерь.

Патрон, которому принадлежала вся торговля углем в Шартре, привел меня к небольшому домику, где жила семья бельгийца-беженца, также работавшего у него. Женщины подняли крик, протестуя против моего вселения, но хозяин, не слушая их, показал маленькую полутемную кладовочку, где мне предстояло жить.

Я оказался на положении крепостного и за свой тяжелый труд получал плату, которой хватало лишь на самый дешевый обед; но после лагеря даже это приносило отраду.

Вместе со своим соседом-бельгийцем я ранним утром отправлялся на станцию, там мы весь день выгружали уголь из вагонов на подводы, перевозили к складу, где расфасовывали в мешки по десять-двадцать килограммов, а затем доставляли их заказчикам.

В то время Франция испытывала топливный голод, нас всюду приветливо встречали, давали несколько су или угощали стаканчиком вина.

Была осень. Возле поездов с углем на станции часто стояли открытые вагоны, наполненные яблоками. Взяв десяток или полтора, мы ели их во время коротких перерывов в работе. Мне они казались изумительными — ведь три года я не видел никаких фруктов.

Мой сосед-бельгиец был старый шахтер; он и его большая семья — жена, трое детей, престарелая мать и сестра — жила очень тяжело. Он не мог понять, почему его заставляют работать- за такую ничтожную плату.

Однажды, взбираясь в вагон, бельгиец поскользнулся, упал и сильно ударился головой. Из раны потекла кровь. Я разорвал рубаху, перевязал ему голову, принес воды и на подводе отправил домой.

После этого случая я стал другом его семьи. По утрам обычно слышался стук в мою дверь: «Сосед, идите, кофе уже готов!..»

Зайдя однажды к ним, я заметил, что бельгиец тихо сказал что-то жене. Она вынула из сундучка мягкий, белый шерстяной свитер и протянула его мне. Было и отрадно и досадно. Я начал отказываться, но сосед просил:

— Возьми, русский!.. Она мастерица, еще свяжет.

— Если вы будете настаивать, чтобы я взял свитер, мне придется сбежать отсюда…