Пятьсот часов тишины

Тайга источала туманы. Белесые, они вставали словно дымы пожарищ. Становились все гуще. И тянулись вверх, сливаясь там с близкими облаками. Новорожденные облака парили не где-то в поднебесье, а рядышком с нами — над тайгой. И тоже почему-то плыли к поселку, неуклюже цепляясь за верхушки деревьев, за скалы и кусты.

Видимость все ухудшалась. Впереди уже не было ни Старухи, ни поселка. Радуга еле просвечивала. Но вот и ее не стало. Со всех сторон обступила нас серенькая клубящаяся мгла. А над тайгой висело уже вполне сформировавшееся облако. Точно гигантский дирижабль, готовящийся к полету, оно развернулось носом по курсу и набирало высоту.

Впервые в жизни был я свидетелем рождения облаков. И что же оказалось? Поэтичнейшие, в нашем представлении, создания появлялись на свет весьма и весьма буднично. И разумеется, не сами собой. Природа в поте лица трудилась над тем, чтоб это произошло. Законы творчества, стало быть, везде одинаковы.

Красотку из антимира
Сжигает антилюбовь…

Чусовая пополноводнела буквально на глазах, что тоже выдает ее горный характер. Она становилась глинисто-мутной, местами покрылась пеной. И было от чего со скал, с круч, из глубоких рваных промоин и увалов, должно быть, через каждые сто-полтораста метров, а то и чаще с водопадным ревом низвергались в нее маленькие, средние и большие потоки. Они текли и на следующий день еще — столько накопилось воды в горах. Взъерошенные, взбаламученные, пенистые и прядающие, эти разнокалиберные потоки-ревуны неслись очертя голову. В их карликовых недрах бушевали отнюдь не карликовые страсти. Там, где они бросались в реку, клокотала пена, вился легкий и теплый пар. Я бы не удивился если б там вдруг засверкали искры: уж очень горячо делали они свое небольшое дельце — эти неистовые ручейки, эти однодневки речного царства.

Течение реки заметно убыстрилось. Появились водовороты. И в том, как несло теперь нашу «Утку», чуялась некая тайная, готовая пробудиться — пробудиться и взыграть! — сила…

Над рекой, мощнея и усложняясь, наливаясь оттенками, все выше и выше взносилась многоголосая симфония низвержения. В нее то и дело вступали новые голоса и подголоски. А старые по мере движения лодки отдалялись и угасали, как обертоны.

Низвержение это не казалось простым падением по закону земного тяготения. То был торжественный акт слияния, радостное воссоединение расторгнутой общности.

Эта неистовая щедрость маленьких ручейков, эта безрассудность самоотдачи потрясают до глубины души Тут не останешься безучастным, нет! Беспокойся нетерпение и восторг охватывают тебя. На это на все обязательно надо ответить. И разобраться в самом себе Думаешь: «Вот так и все настоящие люди. Большое у тебя дело в руках или махонькое — не в том счастье. Счастье в твоем отношении к нему, в том, чтобы стопроцентно, без остатка, как у этих симпатяг-ручейков… Только так. Потому что в подобной самоотдаче и заключен смысл бытия. Только так маленькое становится большим— через воссоединение и слияние. Здесь и диалектика, и подлинные ее масштабы. Ведь каждый из этих пустячных ручейков дойдет до моря, каждый! Но в море он вольется не безымянной крошкой, а Волгой — полноводной и могущественной. И нет ему к морю иной дороги».

Постскриптум 3. Дуэль у камня Гардым

(Как Физик помог Лирику обрести творческую форму)

«Твое отношение к сатире?»

Этот вопрос возник у нас несколько неожиданно…

Историк ответил так:

— Сатира, по моему глубокому убеждению, необходима даже на отдыхе. Человек заплывает свинским жирком, ежели его не подстегивать, предоставив собственной лени.

Подняв руки вверх, Лирик сказал:

— Если не я мишень для сатиры, я всегда за сатиру! Вы же знаете, братцы!

У Физика с сатирой, как выяснилось, были особые счеты. Точнее сказать, не счеты, а особые на нее упования…

Печально покачав головой, он промолвил:

— Коль была бы сатира — задира, то не стало б и критиков — нытиков!..

…Наша первая дневка была неподалеку от села Чусовского (бывший Шайтанский завод), у камня с притягательным названием — Гардым, который белоснежной стеной высился над темно-зеленым пихтарником.

Выбравшись утром из палатки, мы увидели на пне, у костра, приколотую листовку. На ней большими литерами, напоминавшими греческие, были начертаны стихи.

Вот они.

ПОЭТ и ВДОХНОВЕНЬЕ

(Басня)