Пятьсот часов тишины

Утро было пасмурное, холодное. Но на погрузке мы согрелись в два счета — отличная физзарядка!

С хозяином расстались прямо-таки друзьями. Русская душа, он уже полон был раскаяния.

— Ребята, Товарищи! Поймите вы человека. Шестнадцатый год тут кошу… Ну погорячился с устатку, ну накричал… С кем не бывает!..

Он все набивался взять нашу «Утку» на буксир, да мы отказались наотрез, поскольку нас мутило от одного вида моторной лодки.

Лирик уговаривал нас добираться до Москвы водой. Не на «Утке», разумеется, а на пароходах.

— Честь-честью спустимся по Каме, — ворковал он. — В свое удовольствие поднимемся по Волге до Нижнего, затем по Оке до Москвы-реки. Древний путь, история! Между прочим, на Каме — в Елабуге — можно сходить на могилу Цветаевой…

— Ага! — не без злорадства воскликнул Физик. — Вот тайная пружина: Цветаева!

Сидевший на веслах Историк сказал:

— В прошлом году я побывал и в Елабуге, и на оной могиле…

— Так что же ты? Расскажи!

Историк, как обычно, не заставил себя упрашивать.

— В Елабуге самое примечательное, пожалуй, то, что в город как бы вступает лес: великаны-деревья выстроились вдоль улиц, вдоль набережной. Мы приехали в проливной дождь. Незабываемое впечатление: огромные кроны, набрякшие от влаги. После дождя осматривали город. На наши расспросы о Цветаевой прохожие пожимали плечами: «Не знаем, не слышали». Тогда мы отправились на кладбище, кажется Троицкое. И не ошиблись. У самого входа встретилась нам словоохотливая и сведущая по части кладбищенских дел старушка. Она кое-что знала. Припомнила и «етот самый случай». Уверяла даже, что была на похоронах. «А вот где могилка-бог ее знает. Много ить лет прошло! Идите, сынки, вон в тот угол: самоубийц у нас там предают земле…» Пошли мы. Все страшно запущено. По этому запустению и пренебрежению можно заключить, что в Елабуге на очень большой высоте антирелигиозная работа! Да вряд ли так!.. Бродя по кладбищу, мы неожиданно наткнулись на могилу «кавалерист-девицы» Надежды Дуровой, которая прожила в Елабуге что-то около тридцати лет и здесь же написала свои известные воспоминания. Могила ее заросла чуть ли не бурьяном. Чтобы прочесть эпитафию на плите, пришлось сперва заняться прополкой. Хотел бы я знать, вспомнят ли елабужане про эту могилу к 150-летию Отечественной войны?

— Выходит, нет им дела до своей истории!

— Не совсем так. Елабуга — родина Шишкина Ивана Ивановича. Про это там, например, не забывают. Сохранился дом художника. В нем музей.

— А Марина Цветаева?

— Так и не нашли. Нету могилы Цветаевой.

Лирик мрачно прочел:

— Я вечности не приемлю!
Зачем меня погребли?
Я так не хотела в землю
С любимой моей земли!

А потом сказал:

— Кто за поезд — прошу голосовать.

И первым поднял обе руки.

Несколько раз принимался накрапывать дождь. Все навевало грусть.

Все больше на берегах поленниц. Поленницы составлены ярусами. Иногда они длинные-распредлинные — как заборы.

Вот показалась последняя на нашем пути сплавная гавань, о которой предупредила цепь выстроившихся ледорезов.

Гавани служат для регулирования сплава. К лесозаводам и углевыжигательным печам лес по Чусовой идет молем. На сплавных гаванях его перехватывают, а затем, сортируя, выпускают уже по мере надобности. Хранится он на «лесных дворах» — запанях.

«Утка» миновала несколько огромных завалов. В одном месте бревна ощерились веерами, в другом торчали как иглы гигантского дикобраза. Даже оторопь брала: ведь распутывать эти дьявольские «клубки» предстоит людям! Работа для Геракла.

Однако люди, которым ее предстояло выполнять, не падали, видно, духом, спокойно коротали где-то свой законный выходной день. На берегах было безлюдно и тихо-тихо.

Помните первый наш с вами камень — Собачьи ребра?

А вот и последний чусовской камень — Гребешок. Он одиноко стоит на плоском безлесном берегу и похож на голову сфинкса в профиль. До этого небольшого и трогательного в своем одиночестве Гребешка перед нами прошла бесконечная череда камней — без малого двести штук. Мы чувствовали подчас нечто вроде оскомины, глаза взирали на них не то чтобы равнодушно, однако же огоньки восторга загорались все реже. Не поймите меня превратно: смотреть и восторгаться мы готовы были и теперь — пожалуйста! Но с одним непременным условием: наращивай эффекты, все вновь и вновь поражай наше воображение! А как пошли за Кыном эффекты на убыль, так и явилась паршивая эта неудовлетворенность «видавшего виды» глаза, с которой, хоть разбейся, нельзя ничего поделать. Таков человек. И все же вот с грустью провожаем Гребешок. Прощайте, скалы!

Чувствовали мы себя по-настоящему отдохнувшими, словно вышли из капитального ремонта. Честно добытые мозоли бугрились на наших ладонях. Мы загорели, раздались в плечах и свежи были как огурчики. (О Лирике Физик сказал: «Страдая манией величия, он растолстел до неприличия».) А еще — эмоционально обогатились, если употребить термин не то психологов, не то эстетиков.