Пятьсот часов тишины

— Ты, по обыкновению, передергиваешь, дружище Лирик, подменяешь понятия. Но в чем ты прав, в том прав. Настоящая наука, конечно, не может обойтись без поэзии. В научном мышлении всегда присутствует элемент поэзии. Это сказал Эйнштейн. Однако поэзия науки особая. Поэзия научного творчества, научных изысканий и открытий — это совсем не то, что твоя поэзия, когда ты рифмуешь «кровь — любовь», «народ — вперед». Поэтому не вижу причины, почему бы мне и не остаться в позе Наполеона. Кстати, о Наполеоне… — Физик интригующе улыбнулся. — Представь, что тебе заказаны стихи…

— «Из гроба тогда император, очнувшись, является вдруг…» Нет, не хочется мне писать про Наполеона!

— Кто из вас помнит, отчего умер Наполеон? — спросил Физик.

Лирик досадливо пожал плечами (вот ведь еще!). Историк несколько раз гребанул веслом, затем сказал:

— Тарле сообщает, что от рака. В наполеоновском роду рак был болезнью наследственной. Перед смертью Наполеон острил, что «рак — это Ватерлоо, вошедшее внутрь».

— Между прочим, — не то уточнил, не то возразил Физик, — Наполеон в завещании писал, что он умирает преждевременно, что его убивает наемник английской олигархии.

— Правильно, есть там такое.

— А недавно случилось вот что, — продолжал Физик. — Один французский ученый, которому эта фраза из завещания не давала покоя, раздобыл из медальона волос Наполеона и подверг его радиоактивационному анализу. Результат получился потрясающий: был обнаружен радиоактивный мышьяк.

— Это нехорошо?

— Еще бы! Выходит, Наполеону в пищу подсыпали мышьяк. Наполеон был отравлен. Анализ позволил установить, какие были дозы и их периодичность. Буквально по дням… Все это было зафиксировано растущим волосом. Давно нет ни жертвы, ни злоумышленников, а следы преступления все еще налицо!

Лирик сказал:

— Знаете… а мне вдруг захотелось написать про Наполеона! Какая-то новая грань открылась…

— Так, друг Лирик, и бывает, когда поэзия и наука идут рука об руку!

Пословица говорит: сколько веревочку не вить, а кончику все быть.

Мы никуда особенно не спешили и даже, где бы. до возможно, растягивали удовольствие, однако плавание наше (наше «гранд тур») подходило к концу.

Первым это почувствовал, пожалуй. Лирик, у которого в разгаре была работа над чусовским циклом стихов. Что там у него получалось, мы не знали, но трудился он на совесть, так что поездка для него превратилась в отдых весьма относительный. Но тут уж ничего не поделаешь: шедевры легко читаются, создавать же их — дело хлопотное. Перечитайте, к примеру, «На воде» Мопассана — и вы это почувствуете с предельной ясностью. Проведя неделю в плавании по Средиземному морю на своей яхте «Милый друг», Мопассан, конечно, отдохнул. Но не в обычном, житейском смысле слова. Он отдохнул от парижской суеты и духоты, от докучливых посетителей, мозг же его напряженно работал. Так что то была не столько неделя «отпуска», сколько неделя творческого уединения.

У наших, на «Утке», головы тоже работали не вхолостую. Физик все раскидывал умом-разумом, как по приезде взяться за новую серию опытов, набрасывал какие-то схемы, писал и вычислял. Историк говорил, что он «все начисто вымел из башки», что он-де «только отдыхает». Однако и он немало передумал дум о своей монографии и заносил в толстую клеенчатую тетрадь не только путевые впечатления… Вот почему, когда я говорю о творческом нашем накале, в этом нет иронии.

И еще одно — о причудах в творчестве. Вспомните, скажем, Бальзака, который, чтоб забыть о времени, работал при свечах даже днем; Пушкин любил. писать в постели, а Гоголь и Хемингуэй — стоя. Куприну хорошо работалось, если он сидел неудобно — «бочком приткнувшись»; Маяковский «вышагивал» стихи, а Хикмет охотней всего творил на кухне, когда рядом что-то кипело и жарилось.

Наш Лирик обычно священнодействовал на носу «Утки». Он садился спиной к нам, набрасывал независимо от погоды на плечи пиджак, нахлобучивал на буйные кудри картуз, надевал дымчатые очки — точно отгораживался от мира, — после чего, согнувшись в три погибели над блокнотом, начинал свой «намаз», длившийся иногда по нескольку часов кряду. «Утка» на все это время лишалась гребца; роль впередсмотрящего Лирику тоже нельзя было доверить: хоть глаза его и были провидчески устремлены вперед, но видели они совсем не то, что имело отношение к фарватеру…

Он писал, черкал и тут же рвал написанное. Со злостью. На мелкие клочки. И бросал за борт. Бумажки мелькали в воздухе, как снежинки. И опускались на воду.

Историк с Физиком не считали Лирика ни спекулянтом, ни лодырем. «Захотелось творить — полезай в свой кабинет, твори!» — говорили они ему. Но и удовлетвориться ролью сторонних наблюдателей они тоже не могли. Поэтому время от времени они вторгались в творческую лабораторию своего поэта.

Вот как это происходило.