Piccola Сицилия

– Знаете, я нахожу странным, что все вдруг стали антифашистами. Мы видели, на что были способны некоторые из них под немцами.

Мориц не понимал, к чему он клонит.

– А вы? – спросил Альберт. – Вы сняли форму, но разве вы обрадуетесь, если Германия проиграет войну? На чьей стороне вы?

– Ответ зависит от того, кого вы спрашиваете, Морица или Мори́са.

– Я спрашиваю человека, которым вы являетесь на самом деле. Или давайте поставлю вопрос иначе. Я всегда восхищался немецкой культурой. Вы изобрели книгопечатание, открыли рентгеновское излучение, сделали много других открытий. Играя Бетховена, вы тронули мое сердце, мое странное еврейско-итальянско-тунисское сердце, куда сильнее, чем песни Виктора. Но когда вы и ваши товарищи оккупировали нашу страну, Ясмина задала мне вопрос, на который я не смог ответить: «Что мы сделали немцам такого, что они нас так ненавидят?»

Мориц никогда не испытывал ненависти к евреям, но он знал многих, сделавших стремительную карьеру в гитлерюгенде, в партии и в СС именно благодаря ненависти – свою власть они демонстрировали на беззащитных. Но разве это были немцы? Никто в его семье, даже отец, не учил его ненавидеть евреев.

– Я не хотел бы ставить вас в затруднительное положение, – сказал Альберт. – Но знаете, когда я смотрел кинохронику, все эти людские массы на площадях, кричавшие «хайль Гитлер»… Меня испугало, как много их, всех этих людей, неотличимых друг от друга, одновременно вскидывавших руки, ликовавших в едином порыве. В нашем ragoût méditerranéen, средиземноморском рагу, такое невозможно. Если вы запрете в комнате парочку мужчин, то до вас донесутся три языка и четыре мнения. И если они подерутся, то не из-за фюрера, а из-за женщины.

Мориц невольно улыбнулся. Взгляд Альберта был серьезен:

– Мне трудно представить вас среди этой массы.

– Я не состоял в партии.

– Но знак партии был на вашей форме. Как вы могли сражаться за этого человека? Как он смог одурманить весь народ? Эта идея господствующей расы. Чистота крови. Как врач я могу вас заверить, что с точки зрения медицины это глупость. Мы, евреи, всюду, где мы жили, смешивались с христианами и мусульманами, переходили в другую веру, женились, c’est la vie! Среди евреев есть брюнеты и блондины, с голубыми глазами и с карими, у нас есть даже чернокожие, из Эфиопии, и тем не менее все мы евреи! И я не видел никого, кому бы повредило такое разнообразие. Но в каждой маленькой деревне, в les bleds[71], где все женятся только между собой, о-ля-ля, я вам определенно скажу, там вы обязательно встретите умственно отсталых!

– Но, Альберт, – осторожно сказал Мориц, – ведь и тут белые – господа. У арабов нет равных прав с европейцами.

– Это верно. Но никто не загоняет их в лагерь. Мы живем вместе. И многие арабы любят Францию. Я вас уверяю, Тунис будет всегда оставаться французским! Но вы не ответили на мой вопрос.

Мориц подумал. Он не хотел говорить того, что могло ранить Альберта, но в то же время хотел быть честным.

– Знаете, в моей деревне я не знал ни одного еврея. Первого еврея я встретил в Берлине, он учился в моем классе, его звали Макс, мы вместе играли в оркестре. Это был евангелический интернат, но он там учился, я не знаю почему. Его родители меня даже пригласили однажды в гости. Дружелюбные, приятные люди. Я не увидел в их доме ничего, что отличало бы их от других семей. И однажды Макс просто исчез. Говорили, что они уехали. И никто больше о них не спрашивал.

– И вы?

– Мы не были друзьями, просто одноклассниками. В юности тебя интересует только собственная персона. И, кроме того, вопросы не поощрялись. Сиди тихо, так говорили, не то попадешь в Дахау!

Альберт поднял очки на лоб, замедлил шаг.

– Что они там делают с людьми? Никто не вернулся из лагерей.

– Я не знаю.

– Как это может быть? – воскликнул Альберт, разволновавшись. Руки у него тряслись. – Вы должны знать!

– Я там никогда не был. Никто об этом не говорит.

Альберт пытался справиться с собой. Он избегал смотреть на Морица, чтобы не выдать своих чувств, но и не хотел дать тому уйти от ответа. Мориц прямо-таки физически ощущал, как в голове Альберта идет работа.

– Это правда – то, что говорят?

– Что?

Альберт помедлил.

– Фургоны с газом.

Мориц слышал о таком. Рауф, начальник СС. Восточная Европа. Кое-какие слухи ходили, но все же об этом предпочитали помалкивать.

– Не знаю, правда ли это. Может, это один из тех слухов, которые распространяют, чтобы запугать.

Альберт уже не мог сдерживать ярость. Он схватил Морица за плечи, принялся трясти, словно пытаясь разбудить.

– Мори́с. Этот человек, ваш правитель, собирался извести нас! Здесь евреи вернулись в свои дома, но в Европе поезда продолжают свозить их в вагонах для скота в лагеря, из которых никто не вернулся! Они отдают своих детей чужим людям, чтобы те спаслись, вы можете такое только вообразить? Вы знаете, сколько их? Вы знаете, сколько людей поднялось на борт кораблей, бросив все, кроме своей жизни, чтобы найти страну, которая впустила бы их, чтобы вымолить хоть немного сострадания?