Пигмалион. Кандида. Смуглая леди сонетов

Мистер Харрис, не задумываясь, дает двойной ответ: во-первых, да, Шекспир в своем поведении по отношению к графьям был подхалимом; во-вторых, нормальность его сексуальных устремлений даже чересчур подтверждается его излишним пристрастием к нормальному влечению: в его творчестве это проявляется повсюду. Второй ответ вполне убедителен. В случае с Микеланджело, конечно, нельзя не признать, что если повесить его работы рядом с работами Тициана или Паоло Веронезе, то невольно бросится в глаза отсутствие у флорентийца той чувствительности к женской красоте, которая пронизывает картины венецианцев. Но, как показывает мистер Харрис (он, правда, не пользуется этим именно сопоставлением), Паоло Веронезе просто анахорет по сравнению с Шекспиром. Язык сонетов к Пембруку, каким бы он ни казался нам экстравагантным, просто язык светской любезности, к тому же, несомненно, преображенный словесной магией Шекспира и гиперболизированный (гиперболическим Шекспир всегда кажется людям не с таким живым, как у него, воображением), но в то же время его нельзя принять ни за что иное, кроме как за выражение дружбы – достаточно нежной и потому легко уязвимой, и мужской преданности – достаточно глубокой и потому ломающейся раз и навсегда. Но язык сонетов к Смуглой леди есть язык страсти – свидетельство тому их жестокость. Ничто не говорит о том, что Шекспир был способен хладнокровно совершить зло, но в своих обвинениях против любви он бывал злым, язвительным, даже безжалостным, не щадил ни себя, ни несчастную женщину, которая провинилась только тем, что привела великого человека к общему человеческому знаменателю.