Пик Доротеи

— Ах, конечно… но так неожиданно… я смущена… польщена… — говорила женщина, оглядываясь за помощью на Клауса. Поддержка пришла с другой стороны: в двери показалась Элиза Штольц и спросила, не нужно ли подать маэстро плед в виду наступления вечера. Все вздохнули с облегчением, а Меклер досадливо отказался.

— Так и быть, скажу. Я вам сыграл, Доротея…. Друзья мои, я вам сыграл попурри из 99 кусочков — иногда длительностью в секунды — из 99 произведений, которыми я дирижировал когда-либо, из самых любимых, удачных, успешных…

Лео застонал, словно от зубной боли, и все к нему повернулись.

— Ах, зачем вы открыли секрет производства, маэстро! Всё вдруг рассыпалось, чудесная мозаика упала на землю!

— Разорвал одеяло Майи, — весело засмеялся дирижер. — Так или иначе, это работа отнюдь не новичка, у меня ушло два года, чтобы соединить тютелька в тютельку.

— Гениально! — крикнула Нора, а Доротея, взволнованная открытым посягательством Меклера на ее независимость, промолчала. Они все начинают с приношений и посвящений, а потом их ждет судьба фрау Штольц. От Клауса шли флюиды покровительства — но отнюдь не владения, и это ей нравилось: помощь друга, не более, — впрочем, друга, не желающего себя обременять обязательствами. Надувшийся важностью Меклер не замечал. Он даже захотел почувствовать себя щедрым.

— Но довольно звуков, — сказал он. — Клаус, верните нас к значению слов… Прочтите… что-нибудь.

Такой поворот обескуражил литератора, правда, не окончательно. Он вспомнил поэму Прощание любви, сочиненную в молодости. Ее он читал в подобных ситуациях, тем более, что только ее он и знал наизусть по-немецки. Да и пейзаж был ему в помощь — пойти за ним вдаль, к горизонту.

Dort, wo Mosel und Rhein
Zu einem Strom zusammen fließen,
Wo die schwarzen Schleppkähne
Mehr und mehr werdend
In einer Karawane nach Westen…

[1]

Его слушали. И Меклер менялся в лице, становился задумчивым, и Доротея обретала привычную невозмутимость, и даже Нора, немецкий язык не любившая, кивала головой в нужных местах.

— Браво, — сказал, наконец, Лео. — Как так случилось, что я прежде вас не читал?

— И даже не знали о моем существовании, — засмеялся Клаус, довольный. Успех его молодил.

Вечер спускался на местность. Лишь фиолетовые силуэты горы вырезывались на фоне светлого неба, солнце за нее давно опустилось, и тишина становилась всё слаще. Встреча их исчерпалась, они не торопились, однако, протягивая лучи дружелюбия в ночь. Не сговариваясь, гости собрались уходить, и Лео их провожал до машины.

— Простите мне эту вольность, я должен остаться… Вас отвезет мой шофер Самсон, — сказал хозяин. За рулем чудовищного джипа сидел маленький худой паренек, и Клаус засомневался, справится ли он с четырехосным колоссом. Самсон повел вездеход с ловкостью и уверенностью в себе чрезвычайной.

17

Клаус слышал звуки раннего утра: кряканье уток, пение птиц, пыхтенье первого парохода, проходившего в шесть утра. Открыв глаза, он поразился маленькой величине окна. Одежда на спинке стула была не его: шорты, блузка, платье, фиолетовые колготки. Остаток аромата духов от подушки… а из-под нее высовывала уголок agenda, книжки-еженедельника, с листками бумаги, вложенными в нее.

Накануне произошло вот что. Вернувшись с виноградников, они простились с Меклером и Штольц и пошли вниз к себе, и на этот раз Клаус, запасшийся настоящим фонариком, их вел, и сестры шли позади держась за руки. Он оставил их разговаривать в салоне и пошел посидеть на скамейке, слушая движенье воды и тишину блаженного места. «Блаженство — вот точное слово», — сказал он себе. Очертания горы Риги он видел, и огоньки у ее подножья, где вспыхивал и гас оранжевый свет маяка, предупреждавший о возможном волнении, неожиданном и опасном для лодок и яхт.

Напитавшись покоем и благословив судьбу, вернулся он в дом по краю лужайки, чтобы не слышать хруста гравия под ногами. Он еще долго готовился лечь, рассматривал в зеркале бородку, искал ножницы ее подстричь, потом отвлекся на записи в книжке, обнаружил вдобавок чьи-то заметки в книге на полях («эта осень напомнила мне поездку с Вероникой в Зальцбург»: карандаш выцвел, и книге было тридцать семь лет, и что сталось с ними со всеми — с автором книги, с читателем ее, заложившим страницу билетиком люцернского… извините, женевского — троллейбуса, и с Вероникой? Только с Зальцбургом ничего не случилось).