Пик Доротеи

— Осенью.

— А Клаус?

— Он хороший. У него своя жизнь. Он тебе нравится?

— А тебе?

— Очень. Мне даже хочется, чтобы он остался… — сказала Доротея, розовея.

— Он мог бы работать в Бразилии лесоводом.

Сестра засмеялась — нет, захохотала страшно и неожиданно. Впрочем, Нора знала эти приступы смеха, не вязавшиеся с ее обычной молчаливостью, доставшейся от ее отца. Норе этот смех — над нею — был неприятен.

Доротея вытирала слезы уголком бумажной салфетки.

— Клаус весь в литературе, — сказала она, еще фыркая.

— Вот и прекрасно: он напишет книгу о новом опыте, — с досадой отвечала Нора.

Они молчали, чтобы вполне помириться.

— После смерти Бернара я не привязываюсь к мужчинам. Бернар меня едва не утащил на тот свет.

— Какие мы разные… Мне хочется видеть радость людей благодаря моим усилиям. Ну, почему я не врач!

— На врача надо долго учиться, — усмехнулась Доротея.

— Не понимаю, что нас связывает?

— Главным образом, дом, который нам нельзя продать, — вызывающе сказала та.

— Сколько еще нельзя?

— По завещанию — восемь лет.

— Ох!

— Если у одной из нас родится ребенок…

— Ой-ой! — Нора закрыла лицо руками.

— И капитал: гадкие проценты!

— Есть где жить и что есть, но не с чем действовать.

— Мама знала, как нас беречь после смерти.

Они замолчали. Озеро переливалось солнечным блеском, отражая. Яхта стояла на рейде. Сестры слушали пение птиц. Зяблика трель повторялась во влажной тени рощи. Отсутствие Клауса объяснилось тем, что отсутствовал и велосипед на крыльце.

— А что говорят… врачи? — осторожно сказала Нора, отвернувшись к окну.

— Уклончивы. Да такой ребенок стоил бы много денег. А годы идут.

Доротея подошла к Норе совсем близко, и продолжала почти шепотом:

— Ты знаешь, я думала… Твоего ребенка я бы очень любила. Роди мне его, Нора.

Наступило молчание, — то, какое между ними бывало в отрочестве: полное соединение в родственности, слияние, когда одна уже не отделялась ничем от другой. И ни в чем не могла б отказать. А потом, когда собственные очертания каждой опять проступали, они переживали приступ взаимной ненависти, — словно только так они могли разделиться на два независимых существа и жить.

Нора шумно вздохнула.

— Пойду загорать, — сказала она твердо. — Ты со мной? Дора, пойдем! Помнишь, как мы вместе ходили, когда папá и маман еще жили вместе?

— Мне лень, — по-кошачьи потянулась Доротея, притворяясь. — Я буду читать. Кстати, прочти-ка на берегу распоряжение мэрии: здесь нудизм запрещен.

— И есть специальный часовой, который ходит и подсматривает, — засмеялась Нора.

Нарушителю постановление грозило ощутимым штрафом (разумеется, денежным). Берег казался безлюдным. Какой зануда в будний день будет выслеживать нудистку?

Поглощенная своими мыслями Нора пошла по тропинке, останавливаясь в рассеянности и вспоминая о своем намерении.

19

Клаус одолевал главный подъем длиною в два километра. На половине он уже изнемог, несмотря на чудесные свойства современного велосипеда с его переключателями скоростей, и так до самой медленной — но и самой сильной.

Пот полз каплями по лицу и спине, и колени вспотели. Брюки к ним прилипали, больно их терли и увеличивали трудность. Не проще ли сойти на асфальт и вести машину руками, говорил себе Клаус, каждую секунду собираясь сдаться, но вот еще метр он проехал, и еще, и еще вооон до того фонаря…

Так он и поднялся на перевал, а с него уже одно наслаждение мчаться, рассекая воздух и радуясь швейцарской прибранности, — в Галлии попался бы уже наверное камень под колесо, и он давно летел бы, молясь ангелам и сожалея об отсутствии каски.

Дорога стала пологой. Синева озера стояла за деревьями, просвечивала сквозь кроны, сливалась с небесной. Клаус въехал за ограду парка и начал спускаться по дорожке из гравия.

Особняк был на этот раз обитаем: в открытом окне стоял человек и рассматривал что-то в бинокль. Плечи его ходили, он шумно вздыхал, почти всхлипывал, — вероятно, он взволнован был зрелищем. Взгляд его, судя по наклону бинокля, направлялся в угол парка, там, где дорожка пролегала мимо ботхауса и перрона на сваях. Блеснули стекла на яхте, стоявшей на рейде: и оттуда смотрели, — смотрел в огромный бинокль седой капитан.

Подстегнутый любопытством Клаус туда и направился, — в угол, богатый тенью, затем открывавшийся сразу воде и солнцу. Лебедь сидела на яйцах и, утомленная, лишь вынула клюв из крыла, но не стала шипеть на него.

На горячем деревянном перроне лежала обнаженная женщина в черных очках. Замечательно ровный загар покрывал ее стройное тело; лишь вокруг черноволосого священного островка кожа осталась светлой.

Пораженный внезапностью и красотой картины, Клаус не двигался и не дышал. Не сразу он понял, что видит Нору, — кто не знает, что женщина без одежды совсем не похожа на себя одетую?

Он так бы стоял и смотрел, если б нечаянно не шагнул, потеряв равновесие, на ступеньку, и поручень загудел от толчка. Женщина встрепенулась и вскочила на ноги легко, прыгнула мимо него к деревьям, под защиту листвы и тени. Ветвями раздробленный солнечный свет покрыл ее пятнистою шкурой.