Пилот «Штуки». Мемуары аса люфтваффе. 1939–1945

Я кричу, чтобы он заткнулся и стрелял, вместо того чтобы болтать языком. Он вскрикивает, – по моему фюзеляжу бьют снаряды. Попадание следует за попаданием, а я не состоянии сдвинуть педаль. Мной овладевает слепая ярость. От злости я просто вне себя. Раздаются сильные удары снарядов большого калибра: «аэрокобра» стреляет из 37-миллиметровой пушки. Помимо этого, у нее есть 20-миллиметровые орудия. Сколько еще снарядов выдержит мой верный «Ju-87»? Сколько еще ждать, когда он загорится и начнет рассыпаться? Меня сбивали во время войны тридцать раз – но всегда зенитным огнем, а не истребителями. Каждый раз я был способен управлять педалями и маневрировать с их помощью. Это был первый и последний раз, когда снаряд из истребителя попал в мой самолет.

– Ротманн, стреляй!

Он не отвечает. Его последние слова: «Я застрял… О!» Это значит, что защиты сзади нет. Иваны быстро это понимают; они становятся еще агрессивнее, чем раньше, приближаясь ко мне сзади, справа и слева. Какой-то парень атакует меня спереди, заход за заходом. Я нахожу убежище в очень узком овраге, в котором едва помещаются крылья моего самолета. Мастерство пилотов неплохое – удар в самолет следует за ударом. Шансов у меня вернуться обратно совсем мало. Но близ моего аэродрома в Яссах преследование прекращается – возможно, у истребителей кончились боеприпасы. Я потерял Фишера. Он летел от меня по диагонали, и я не имел времени следить за ним. Ротманн тоже не знает, что с ним случилось. Сделал ли Фишер вынужденную посадку или был сбит? Это так и осталось невыясненным. Потеря этого умного молодого офицера особенно тяжело поразила эскадрилью. Мой самолет был в дырах от 20-миллиметровых орудий и получил восемь пробоин от 37-миллиметровых пушек. Ротманн не мог бы долго защищать мою жизнь.

После подобного приключения любой бы почувствовал страх и усталость, но этот страх не помог бы делу. Я сажусь на другую машину и снова поднимаюсь в воздух. Советы должны быть остановлены. В этот день я уничтожаю девять танков. Тяжелый день. Во время последнего вылета приходилось напрягать зрение, чтобы высмотреть какой-нибудь танк. Хороший знак. Думаю, что ударные силы разгромлены; пехота сама по себе без танков далеко продвинуться не сможет.

На следующее утро наземная разведка подтвердила мои предположения. Никакой активности, почти мертвая тишина. Когда я приземлился после первого вылета за этот день, на крыло моего самолета вскочил молодой пилот, дико размахивая руками. Он сообщил, что я награжден бриллиантами к Рыцарскому кресту. Мной было получено сообщение по междугороднему телефону от фюрера, но в этом сообщении содержалось и запрещение летать. Некоторые слова пилота были заглушены ревом моторов, но я понял общий смысл того, что мне говорили. Чтобы не видеть запрещение в виде приказа, я на этот раз не пошел в комнату управления полетами, а стал ждать у моего самолета окончания приготовлений к следующему вылету. В полдень генерал по телефону вызвал меня в Одессу.

Тем временем на меня хлынули телеграммы с поздравлениями буквально со всех сторон – даже от членов правительства рейха. Я собираюсь упорно бороться за право продолжать полеты. Меня угнетает даже мысль, что я полечу в Одессу, когда мои товарищи идут на боевое задание. Я чувствую себя дезертиром. Это чувство тяготит меня всю дорогу и совершенно лишает радости от признания заслуг. В Одессе я не узнаю ничего нового – только то, что я уже знаю и не желаю слышать еще раз. Слова поздравлений я слушаю рассеянно; мои мысли с моими товарищами, у которых не было этой неприятности и которые продолжают летать. Я завидую им. Мне предстоит немедленно отправиться в ставку фюрера, чтобы получить из его рук бриллианты. После остановки в Тирасполе мы пересаживаемся на «Ju-87» – когда-то я летел к фюреру с Хеншелем, на этот раз бортстрелком у меня Ротманн. Мы летим через Фокшани, Бухарест, Белград, Кечкемет, Вену и Зальцбург. Редко когда глава государства принимает офицера, обутого в мягкие летные меховые ботинки, но мне приходилось остаться в них, поскольку они не причиняли сильной боли. Оберст фон Белоу прибыл в Зальцбург, чтобы сопровождать меня, в то время как Ротманн отправился домой поездом – мы решили, что я захвачу его в Силезии по пути обратно.