Пётр и Павел. 1957 год

– Тебе, случаем, обвинителем на товарищеском суде выступать не доводилось?.. А то, гражданин Найдёнов, запал у вас больно строгий. Прокурорский!.. Повторяю, я честно делал свою работу… Работу! Неужели не понятно? Каждый из нас делает свою работу в этой жизни: вор ворует, сыщик ловит, следователь доказывает, судья судит, палач казнит. Я в этой цепочке – всего лишь третье звено. Дознавательное. Не более того. И не надо на меня одного вину за грехи всей системы валить. Если машина сломалась, маленький винтик не виноват, что её плохо придумали. За это с конструктора спрашивай, не с меня. Я всю свою сознательную жизнь был этим самым винтиком. И горжусь этим, если желаешь знать!.. И не смотри ты на меня так сурово и не пытай: "Винтик, а тебе не совестно, что конструкторы светлого будущего, вожди наши, столько ошибок понаделали? Как ты можешь спокойно спать, когда тысячи, миллионы людей под колёса нашей государственной машины попали?! Позор тебе, винтик! Позор!" От таких обвинений, честно скажу, винтику ни жарко ни холодно. И спит он по ночам спокойно, кошмары угрызений совести его по ночам не мучают. Да и с чего? Знаешь ли ты, прокурор мой недоделанный, что из себя эти мученики представляли? Сколько мути! Сколько дерьма в их поганых душонках до поры, до времени таилось!.. Нет, поначалу все героями пыжились себя показать: "Да как вы смеете?!.. Я в партии с девятьсот пятого!.. А я с девятьсот второго!.. Я Ленина видел!.. Я буду жаловаться!.." А поработаешь с таким революционером, извините за выражение, всего недельку-полторы, не больше, и диву даёшься, откуда в одном человеке столько говна умещается?!.. Как начнут они друг на друга помои лить!.. Вы бы протоколы допросов почитали, весьма любопытные случаи попадаются. И откуда только что берётся? Друзей, родных своих с потрохами продают, утопить торопятся. Иной раз довольно уже, улик и без того предостаточно… Куда там!.. Их уже понесло, не остановишь!.. А их письма в политбюро почитай! Или товарищу Сталину "лично"! С первых строк подивишься, до какого предела можно дойти, как низко человек пасть может! Ниже некуда! За всё время моей работы я только один раз фиаско потерпел. Леон Ланда не в счёт. Его бы я сломал в конце-концов, а вот комбриг Троицкий!.. Перед Павлом Петровичем шапку снять готов и в ножки поклониться! Большой человек, редкостный!.. И чего я с ним только не делал?!.. Весь арсенал употребил!.. И даже сверх того!.. Ничего не помогло!.. Обосрамился Семивёрстов по первому разряду!

Он замолчал, очевидно вспоминая своё поражение. Потом пробурчал себе под нос:

– Где он теперь?.. Жив ли?.. Бог весть… Хотя навряд ли…

– Жив, – тихо сказал поражённый услышанным Алексей Иванович.

– Откуда знаешь? – удивился Тимофей.

– Павел Троицкий – племянник мне. Я от него на днях письмо получил, – и достал из внутреннего кармана пиджака изрядно помятый конверт. – Вот.

– Ну-ка, ну-ка, покажи! – Семивёрстов почти вырвал из рук Богомолова письмо, раза два прочитал написанное и, отдавая конверт, поднял сияющие глаза на Алексея Ивановича. – Ты гляди – живой!.. Хотя, чего я удивляюсь? Таких, как Павел Петрович, не сломить!.. Такого мужества, такой стойкости я ни у кого не встречал!..

Радость его была неподдельной.

– А не боишься, что он тебя при встрече, как Леон, придушить захочет? – съязвил Иван.

– Пускай душит. От такого человека и смерть красна! – губастый рот его расплылся в улыбке, он прищёлкнул языком и прибавил. – Во, как жизнь людей сводит! Вы, как хотите, а за здоровье Павла Петровича я непременно выпить должен! – и, не дожидаясь возражений, скрылся за дверью своей берлоги.

Друзья остались одни.

– Что делать будем, Алёшка?.. Ты как полагаешь?

– Может, смоемся втихаря?

– Куда?!.. Нет уж, давай терпеть философские выверты Тимофея. Нам, может, явку с повинной зачтут. Тем более мы с тобой так и не узнали, что он с нами сделать хочет. А вдруг отпустит на все четыре стороны.

Неожиданно дверь из кухни приоткрылась и в узкой щели показалось испуганное лицо Дуни.

– Граждане-товарищи, вас Тимофей Васильевич к себе требует.

Когда приятели вышли из семивёрстовского убежища, стало ясно: что-то стряслось. Вся коммунальная квартира пришла в движение. Ответственные и безответственные квартиросъёмщики высыпали в коридор и взволнованным шёпотом что-то обсуждали.

– Что у вас тут стряслось? – обратился Иван к пожилой соседке.

Та картинно всплеснула руками.

– Ох!.. И не спрашивайте лучше! – она всхлипнула, но как-то уж очень фальшиво. – Елизавета Павловна… того… преставилась… Померла, значит… Отмучилась.

Дверь в комнату Семивёрстовых была распахнута настежь. Голова Елизаветы Павловны в ореоле пушистых волос покоилась на белой кружевной подушке, и выражение лица у неё было на удивление спокойное, умиротворённое. Казалось, она ненадолго задремала и тихонько улыбалась во сне чему-то своему, потаённому. Сын её – грозный следователь КГБ, приводивший в душевный трепет не одну сотню людей – стоял на коленях возле материнской кровати и, прижав к губам её прозрачную холодеющую руку, беззвучно плакал.