С того времени приказал уже король делать приготовления к великолепному приёму государя и пышным торжествам для великого гостя. При всём том, что Пётр дал согласие ехать чрез Берлин, отказываясь именно от всякого великолепия и церемоний, король прусский никак не оставил своих приготовлений. Государь расположил путь свой так, что въехал в Берлин поздно вечером и остановился у своего посланника: как скоро узнал о сём король, то, не взирая, что была уже ночь, прислал обер-церемониймейстера и двух знатных придворных кавалеров поздравить его с прибытием. Пётр дал им знать, что едва ли он пробудет в Берлине дня два, и если королю угодно, то намерен он завтра, около полудня, сделать ему посещение. В девять часов утра явилась весьма великолепная карета, заложенная шестью прекрасными лошадями: при государе были находившиеся в Берлине для учения: князь Куракин, бывший после обер-шталмейстером, Бестужев, после граф и канцлер, и молодой граф Головкин, сын тогдашнего канцлера: они должны были ехать с ним к королю. Великолепный придворный экипаж ожидал государя и его свиту до полудня, как вдруг послано им сказать, что император давно уже у короля, ибо в одиннадцать часов тайно вышел из дома чрез заднее крыльцо, и прошёл пешком в королевской дворец с своею свитою, без всяких великолепных церемоний.
По дружеском приёме, король спросил его с удивлением: подлинно ли его величество изволил придти пешком, и не принял присланных для него экипажей, которые за несколько часов уже стояли у квартиры? Государь, поблагодарив короля за все его приготовления, сказал:
– Всем известно, что я к пышности не привык, пешком же иной день хожу в десять раз
более нынешнего.
Прежние цари строже наблюдали дворские обычаи: они, никого не допуская к своему столу, одни обедали и только для изъявления особенной милости некоторым боярам обыкновенно посылали им некоторые кушанья со своего стола. Но нынешний царь считает немалой обидой для царей лишать их приятности общества с частными людьми. Он говорит: «С какой стати одних только царей подчинять варварскому, бесчеловечному закону: ни с кем не быть в сношениях!». Поэтому, часто отступая от правил гордости, царь обедает не один, но кушает и беседует со своими советниками, с немецкими офицерами, с купцами и даже с посланниками иностранных государей. Это весьма не нравится москвитянам, но и они, хотя их лбы частенько-таки невольно морщатся, подражают царю и с умилением в лице беседуют со своими сотоварищами, так как они должны повиноваться царю.
Но добрый по природе как человек, Пётр был груб как царь, не привыкший уважать человека ни в себе, ни в других; среда, нам уже знакомая, в которой он вырос, и не могла воспитать в нём этого уважения. Природный ум, лета, приобретённое положение прикрывали потом эту прореху молодости; но порой она просвечивала и в поздние годы. Любимец Алексашка Меншиков в молодости не раз испытывал на своём продолговатом лице силу петровского кулака. На большом празднестве один иноземный артиллерист, назойливый болтун, в разговоре с Петром расхвастался своими познаниями, не давая царю выговорить слова. Пётр слушал-слушал хвастуна, наконец, не вытерпел и, плюнув ему прямо в лицо, молча отошёл в сторону. Простота обращения и обычная весёлость делали иногда обхождение с ним столь же тяжёлым, как и его вспыльчивость или находившее на него по временам дурное расположение духа, выражавшееся в известных его судорогах. Приближённые, чуя грозу при виде этих признаков, немедленно звали Екатерину, которая сажала Петра и брала его за голову, слегка её почёсывая. Царь быстро засыпал, и всё вокруг замирало, пока Екатерина неподвижно держала его голову в своих руках. Часа через два он просыпался бодрым, как ни в чём не бывало. Но и независимо от этих болезненных припадков прямой и откровенный Пётр не всегда бывал деликатен и внимателен к положению других, и это портило непринужденность, какую он вносил в своё общество. В добрые минуты он любил повеселиться и пошутить, но часто его шутки шли через край, становились неприличны или жестоки.
Пётр не любил роскоши, ел скромно, иногда спал на полу, ездил в одноколке и проч. Зато он любил шумную пирушку в кругу приятелей, веселье, разгул, попойки. Шутки и потехи иногда доходили до ужасающих размеров.