Пир в Одессе после холеры. Кавалеры меняют дам

Потом и дальше это имя продолжит появляться на печатных страницах, на обложках книг, в экранных титрах, однако оно уже будет свободно от траурной каймы. Оно, это имя, опять окажется вне рамок, будто бы ничего и не стряслось. Оно будет выглядеть живым, обновленным, вечным до той поры, покуда к нему вообще не иссякнет интерес, покуда не придет то забвение, которое в конце концов поглощает всё сущее.

Уход Нагибина сопровождался целым рядом обстоятельств, в которых будто бы и не было никакой мистики, ничего загадочного, ничего выспреннего, однако они — эти обстоятельства — впечатлили, я знаю, не только меня.

Начать хотя бы с упомянутой только что траурной рамочки, с некролога.

В одной из предыдущих глав я постарался застолбить в читательском внимании тот факт, что повесть Юрия Нагибина «Тьма в конце туннеля» была опубликована в многотиражной газете «Литературные новости» — многотиражной лишь по обиходному определению, а на самом деле выходившей куцым тиражом, для узкого круга читателей. Точней будет сказать, что эта публикация была начата, с пролога, в январском выпуске «Литературных новостей», а затем продолжалась из номера в номер.

Но кто бы мог предположить, что окончание публикации появится в последнем номере газеты. Она прекратила свое существование: этот последний номер был посвящен памяти главного редактора «Литературных новостей» Эдмунда Иодковского, погибшего под колесами автомобиля.

В последнем номере опубликован отклик автора повести «Тьма в конце туннеля» Юрия Нагибина на эту загадочную смерть, где, в частности, сказано: «Я убежден, что Иодковского убили, потому что его газета была как нож вострый всем фашиствующим изданиям…»

Но, тем более, нельзя было предположить, что в этом же последнем номере «Литературных новостей», вместе с окончанием повести «Тьма в конце туннеля», вместе с некрологом об Иодковском, подписанным Нагибиным, будет опубликован еще один некролог, где имя самого Юрия Нагибина окажется обведенным черной траурной каймой.

Не бред ли?..

Череда роковых совпадений может показаться нарочитой утрировкой, чернушной фантастикой. Но нет: это простая фиксация событий, как бы демонстрирующая со всей наглядностью неразрывность начал и концов, обыденное присутствие жизни в смерти и, наоборот, смерти в жизни.

Речь идет о самом феномене смерти, заявляющей себя прямым, лишь качественно иным, но безусловным продолжением феномена жизни — в иной форме, с другим знаком.

Почти демонстративное совмещение начала и конца. Ролевое значение конца, как некоего нового начала.

В случае Нагибина это просто бросается в глаза. При этом я хочу отринуть с порога возможные подозрения в том, что я-де предпринимаю попытку придать образу обыкновенного человека, обыкновенного писателя некий сакральный чин.

Вовсе нет. И в доказательство я сошлюсь на собственное повествование, где герой предстает перед любопытным читателем в своих очевидных человеческих слабостях, где он порою смешон, а порою даже жалок. Но, вместе с тем, в совокупности качеств, являет собой фигуру незаурядную.

Такой подход применим и к определению его веса, его роли, его масштаба в общем литературном контексте.

Нет, великим его никто не называл ни при жизни, ни после его конца, хотя сам термин в последнее время — в отсутствие действительно великих, — измельчал до смешного: мало-мальски известного писателя или намозолившего глаза в домашнем телевизоре актера, наряду с намозолившим пятки футболистом, без смущения возводят в ранг великих — и чувство меры, опять-таки, возвращает лишь время.

В случае Нагибина речь идет лишь о значительности его творческого наследия, о безусловном профессиональном качестве его текстов, и о том очень редком случае, когда в преклонном возрасте, а точней — в глубокой старости — писатель не скатился в маразм, не растерял свои кондиции, а, наоборот, явил дотоле скрытые качества своего пера, пошел на риск исповеди, полного откровения души, возвысился до прозрений — и всё это успел запечатлеть в текстах.

Именно это, а не что-нибудь иное, приковывает мой интерес к Нагибину.

Собственно, я счел себя вправе рассказать о нем постольку, поскольку был знаком с писателем на протяжении большей части его и своей жизни, многократно встречался с ним, а временами был еще связан, как принято говорить, совместной работой.

И, тем более, в этой будничной повседневности меня поразили до глубины души некоторые обстоятельства его ухода, которые возвышаются до философических категорий жизни и смерти, начала и конца.

Начать с того, что Юрий Маркович Нагибин предвидел обстоятельства своей смерти.

В его «Дневниках» есть такая запись:

«…Каждую ночь у меня обрывается и стремительно летит куда-то сердце. С криком, вздрогом я просыпаюсь и ловлю его на самом последнем краю. Но когда-нибудь я опоздаю на малую долю секунды, и это непременно случится, это не может не случиться».