Пирамида

– Да ты что на меня кричишь? Что ты кричишь на меня! – сорвался Салахутдинов. – Я всю правду скажу!

И началось…

– Меня Ахатов научил, что говорить надо, он на машине ко мне приезжал, уговаривал…

Вот она, природа человеческая, жестокие судьи! Трудно нам, живым людям, без правды, лгать мы можем, конечно, но до известного предела. Затронешь в нас сокровенное, и не выдержим, сорвемся. Природу свою человеческую выпустим на свободу, а уж тогда извините… Можете вы нас запутать, но… Ваши установки – одно, жизнь – другое.

Сорвался однажды Салахутдинов и на четвертом процессе говорил уже только правду. И настолько понравилась ему эта новая роль, что он и внешне изменился – держался прямо, даже, говорят, от полноты душевной актерствовал.

– Клянусь своим единственным глазом, этот парень не виноват. Отпустите его! – Так с царственным жестом закончил он последние свои показания на четвертом процессе и особенно запомнился народной заседательнице Валентине Дмитриевне Никитиной.

Учительница

Валентина Дмитриевна Никитина – учительница в школе, преподавательница по труду, ее ценят, ребята любят ее предмет. И Каспаров, и Алла слышали о ней от других людей, слышали хорошее. По словам Каспарова, который встречался с ней после суда, она не была полностью уверена в невиновности Клименкина, однако подписала постановление о прекращении дела и освобождении Клименкина из-под стражи.

– Если не до конца все-таки верите нам, поговорите с ней, – сказала мне Алла. – Уж она-то человек объективный, может быть, даже слишком. Впрочем, она ведь была только лишь на четвертом процессе.

Я встретился с Валентиной Дмитриевной, и ее воспоминания оказались для меня ценными. Она живо и выразительно нарисовала портреты некоторых участников. Как по-разному воспринимают люди происходящее! Слушая эту женщину, я думал, что в ней, наверное, умер театральный режиссер… Или я ошибаюсь и талант ее скорее в области зрительской? А может, сложись по-другому жизнь, стала бы она знаменитым критиком? Или художником? Слушать ее, во всяком случае, было интересно чрезвычайно. Образно, ярко, зримо разворачивалась передо мной картина суда.

Ну, вот тот самый Салахутдинов, например, свидетель, который клялся «своим единственным глазом». Ведь колоритнейшая фигура! Одноглазый, волосы до плеч этакими сосульками, патлами. На голове кепочка грязная – шоферы обычно такими гайки закручивают. Ему сказали: снимите фуражку. Он снял ее, а под ней волосы пышной копной точно такого же цвета, будто кепку и не снимал. Куртка синтетическая, ярко-голубая, похоже, что женская. Брюки в пятнах.

– Ваш адрес? – спросил судья Аллаков.

– Мой адрес – Советский Союз! – с достоинством ответил алиментщик Салахутдинов.

– Расскажите, как было дело. Как вы участвовали в опознании.

– Ну, как было дело… Вернулся я с песков – колодцы рыли. Сходил, значит, в баню, бутылочку, конечно, раздавили. Деньги еще были – в ресторан с друзьями зашли. Вышли, значит, из ресторана, а тут – Ахатов, старый знакомый. «Поехали», – говорит. Ну что ж, думаю, как всегда, в вытрезвитель. Сажусь спокойно. Вылезаем, значит, из машины, смотрю – больница.

– Вам объяснили, зачем вы едете? – спросил судья.

– Да нет, зачем объяснять? Всегда милиция куда берет? Зачем же нам объяснять?..

В таком приблизительно духе продолжался допрос свидетеля в образном освещении Валентины Дмитриевны, и ей же богу, думаю я, что не самые плохие минуты были тогда в оригинальной жизни Салахутдинова, чувствовал он себя хоть и падшим, но честным, да и перед людьми вот представился случай покрасоваться в этой, вполне своей роли. И был очень доволен собой, и не сравнить, конечно, его поведение с мучениями Ичилова, юлящего, мнущегося и даже пустившего слезу, Сапаровой и Игембердыева, без конца оговаривающихся, противоречащих самим себе, так и не сумевших выпрямиться.

Про свидетеля Григория Семенова Валентина Дмитриевна сказала: «Это актер Ролан Быков». Невысокий, лысый, лицо неподвижное, в глазах – готовность. Кирзовые сапоги, брюки в них заправлены. Показания давал энергично, по-деловому.

– Значит, так… Возвращался я со стройки народного хозяйства. У меня здесь земляк. Ну, выпили пол-литра на троих. Я притомился немного…

Здесь лысина у Семенова постепенно розовеет. Брови пышные, морщины на лбу волнами. Делает жест рукой – тут же и брови в такт с рукой двигаются, и морщины волнами переливаются.

– Притомился я немного, прилег… А больше ничего не помню.

И совершенно зримо представляю я, как деловито, с готовностью встал потом Семенов в шеренгу, выстроенную перед израненной старухой в больнице, как изо всех сил пытался сохранить свою дисциплинированность, но когда старуха махнула рукой и ему показалось, что махнула она в его сторону, он потерял сознание и грохнулся на пол… (притомился тогда, на вокзале-то, лег, отключился – и кто его знает…).