Пираты Венеры

Я не могу сказать, что бешенство всегда распаляет, и кровь закипает, и голос, и воздух вокруг тебя. Увиденное мною лицо, по всем моим представлениям, должное уж находиться на половине пути в Вепайю, разом лишило меня накала психической активности — так наскакиваешь на стенку лбом. Одни искры!

Только холод, и все. Я бесчувственно дал кулаком в переплет старой рамы. Одним махом перескочил через подоконник. В состоянии полного безразличия напрыгнул на государственного злодея, рванул его за жирные плечи — и вместе с тахтой, в которую он попробовал было вцепиться, развернул на себя. Здравствуй, мол, Муско, братик. Здравствуй, великая мерзость. Прелесть моя…

Увидев меня, унгьян завопил от ужаса, отпрянул назад и выхватил из кобуры пистолет. Но мне удалось ухватить его за руку, заломить до приятного слуху щелчка и под дикий вопль озверевшего от боли воителя развернуть оружие дулом вверх. На руке его я увидел отличный укус. Тавро от зубов принцессы Вепайи не нуждалось в комментариях. Муско упал на тахту, я — за ним. Он оттаскивал пистолет, и поверьте, в этот миг ему было совершенно без разницы, кого он тут давит, давая горизонтальные кренделя. Я выбил у него пистолет и отбросил его в угол. А она… она даже глаз не открыла. Лежала в веревках и ссадинах тихо, как мышка, только дыхание брала перед каждым нашим накатом.

Муско производил впечатление тучного и рыхлого человека, но на поверку оказался довольно крепок. Вдобавок ему придавал силы страх перед смертью, и даже с одной выломанной рукой другою он дрался с отчаянием обреченного, махал направо и налево. Наконец мне все это надоело. Я вспомнил, как поступал в таких случаях друг мой, вольный пират Зог. Закинул руку и, вложив в движение всю свою ярость, съездил мерзавцу по лбу. Прямо в переносицу дал. Только один раз. Видимо, этот удар у нас на Земле имел бы какое-нибудь длинное-предлинное латинское название, потому что не мог не быть именным.

Муско слетел с тахты и замер на полу, даже не конвульсируя.

Здорово. Имени Зога!

Пропади, нечисть!

Отдышавшись, еще не пришедший в себя от вида и запаха экстренной смерти, я обернулся. Не сразу, скажу вам честно, я собрался с духом, чтобы распутать Дуаре. Да, Дуаре, кого же еще! Черт бы побрал этого ангана-растяпу, не иначе обронил где. Откуда? Откуда она? Женщина, распятая на тахте в обрывках одежды, да еще с четырьмя узлами — на запястьях и щиколотках — это зрелище, скажу вам, как проверка мужчины на крепость, всего леденит. Дайте поправку на ветер — и, произведя необходимый расчет, вы будете знать, какое количество адреналина я выделил за ту пару минут, что возился с узлами.

— Открой глаза, детка, — сказал я ей.

— Этого быть не может, — услышал в ответ.

И констатирую, глаз она так и не открыла. Нет, с такой дело иметь…

— Глаза, говорю, открой! Это я. Не ночной кошмар. Не видение. Прошу тебя… позволь… подожди, я возьму нож…

— Карсон, уйди, бога ради… Я сама, — заявила Дуаре, рванув шеей, и спрятала лицо в волосах, как это делали анганы — под крыло.

— Что «сама»? Досамовольничалась уже. Снимешь веревки сама? И с рук, и с ног? Чем? Зубами? — Я срезал накрученные петли и все больше холодел. Она вся была в синяках. В ссадинах. Точно не первый уже час так лежала. Одна рука, правда, на вольной петле оказалась, но предпринятый ею локтевой удар так стянул плотную часть петли, что еще немного — и плечо б у нее посинело вовсе. Наркоманы так не вяжут свои жилы, как этой свезло.

— Тебе нельзя ко мне прикасаться, — шепнула твердо.

— Правда? У тебя проказа?

— Не шути так. Правила остаются прежними.

— А членам правительства Торы можно? Объяснись, черт возьми! — рявкнул я, смотав и отбросив комок отвратительных веревок, жестких, как проволока, с кристаллами соли — он, видимо, их еще и смочил перед делом… Воображаю, как жгло сейчас ее ссадины. Как… — Ты ведь сама говорила, что любишь меня!

— Нет, это не так. Это невозможно. Мне показалось. Тогда. А сейчас — нет. Больше не кажется. Ты меня неправильно понял.

И я вдруг сразу почувствовал, как устал.

Меня охватило отчаяние. В один миг улетучились все мои надежды на счастье. Я отвернулся от нее и потрогал ногою труп великого покойника. Теперь безразличие целиком овладело мною. Значит, я понял ее непра-правильно. Чудесно. Ну что ж… Теперь я был должен просто, не задавая вопросов ни о ссадинах-синяках, ни о всей сложности ее личной жизни, как выяснилось, совершенно загадочной, исполнить свой долг — вернуть Дуаре отцу. Но все же спросил:

— Как ты здесь оказалась? Насколько я помню, у тебя рейс не отменяли и посадочный талон был. Пилот тоже… не пьянствовал.

— Он меня бросил, — ответила Дуаре, упорно сторонясь прямых взглядов и дыша коротко, сильно, с запасом — в сторону. Она осматривала багровые синяки, растирала запястья и дула на ссадины, как это делают маленькие детишки под грушей, упорно стараясь тебе доказать, что им совершенно не больно, что страдания их ну просто ничто рядом со сломанным деревом. — Бросил. Пилот. Твой. Рейс. Не знаю, как его. Имени даже не сообщил. Пилот он совсем пропащий.