Пираты Венеры

А с Камлотом нас разлучили. Его послали работать на камбуз в переднюю часть кормовой рубки. В это время я подружился с Хонаном, мускулистым, каким-то зловеще печальным молчуном. Но мы тоже работали в разных местах, а к вечеру так уставали, что заваливались на тюфяки в трюме, сил на разговоры перед сном не оставалось. Как-то вечером, предаваясь ностальгическим воспоминаниям о незнакомке в саду, я вспомнил, как был опечален Камлот, и спросил Хонана, кто же такая Дуаре.

— Надежда Вепайи, — ответил он, и глаза его, два угрюмых уголька на бронзовом строгом лице, озарились даже, точно в них свет включили. — Может быть, даже надежда всего мира. Если есть такая женщина, которая будет способна тут что-нибудь изменить, — прошептал он как зачарованный, — это наша Дуаре…

IX. Солдаты свободы

Даже между врагами, вынужденными сутками драться мечиками друг с другом не отдыхая, от постоянного общения возникает некое чувство товарищества. Постепенно ненависть и презрение, которые эти матросы испытывали к нам во время нашего появления на корабле, сменились… не скажу участием, но вполне дружелюбным отношением. Они будто осознавали, что мы, в общем, не такие уж плохие ребята, хотя и брыкались сверх меры, и языком своим острым проходились по ним вроде рашпиля. Да и мне многое начало нравиться в этих деревяшках, совершенно — по прежним моим представлениям — необразованных. Хуже всего было то, что происходило всегда, во всех земных странах без исключения — они оказались жертвами обмана своих бесстыдных вождей. Многие из них даже годились в друзья, многие оказались щедры, умели делиться. Только невежество делало их слишком доверчивыми, эмоции легко распалялись демагогическими призывами, которые на культурных людей не произвели бы никакого впечатления. А к этим, казалось, лишь спичку поднеси — они бы в угаре своего опьянения сказками запалились.

С пленниками я, конечно, познакомился ближе, чем с охранниками, и вскоре наши отношения переросли в настоящую привязанность.

На них большое впечатление производила моя внешность, нетипичная тут, скажем так. Эти волосы цвета пшеницы и наивные светлые глаза по доллару каждый, которые я мастерски округлял подчас в рядясь под такого же, как и они, простачка. «Делал лицо». Меня на каждом шагу распрашивали о моем происхождении. Я рассказывал когда сказки, когда небывалую для них, потрясающую правду. Все говорил как есть. Другой бы послал меня. Ну, собирать тарэль, к примеру. А эти — нет, верили. Истории так их заинтриговали, что они каждый вечер осаждали меня просьбами рассказать еще что-нибудь о далеком таинственном мире, из которого я объявился. В отличие от высокообразованных вепайян, сдававших на экспорт свой тарэль и посылавших за ним таких вот рассказчиков, — эти верили каждому моему слову, и скоро я в их глазах был настоящим героем.

Я мог бы стать даже Богом, если бы у них существовали хоть зачаточные представления о божественном, кроме какого-то языческого культа Огня за Амторовой шторой. И то где-то там… никто не знал где…

Я, в свою очередь, тоже расспрашивал их и узнал, что они совсем не в восторге от собственной участи. Эти парни давно уже поняли, что раньше были гораздо свободнее: хотя бы думали что хотели, даже если их суточный мыслительный выхлоп можно было спрятать в наперсток. А теперь их независимость наемных работников сменилась рабским трудом в пользу загадочного государства товарища Тора, чьи устои, границы, параметры и социальный статус были весьма и весьма расплывчаты, а идеи возрождения — туманны. Вот этого никак не удавалось прикрыть массовыми разглагольствованиями о равенстве.

Среди пленников я выделил троих, чьи качества особенно меня привлекли. Например, Гамфор — крупный, неуклюжий мужчина с большими руками, бывший в старое время, при джонгах, удачливым фермером. Тупым он казался только на вид, думаю, маскировался. В деле был очень сообразительным. А его замечания иной раз просто приводили меня в состояние восторга: логика была великолепной, наблюдательность — поразительной, а жизненный опыт — лопатой греби. Хотя он и участвовал в революции по пьяной лавочке, но теперь резко осуждал тористов, рассказывая мне об этом шепотом наедине.