Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры

Он все говорил, и говорил, и говорил. Его лицо постепенно расплывалось у меня перед глазами, а голос доносился до ушей как через толщу воды. Как в тот раз, когда меня окунули головой в полный рукомойник и держали за руки.

И в точности как в тот раз, я чувствовала одно – жизнь выходит из меня прочь.

Безумица III

Наутро после исповеди Фаустины мне неловко смотреть ей в глаза.

Во-первых, потому что я считаю ее немного чокнутой. Ведь она выложила мне все, всю свою историю, точно стянула сорочку через голову и выставила напоказ беззащитную грудь и острые ребра. Не на такую откровенность я рассчитывала.

Во-вторых, потому что она считает меня ни в чем не повинной, ну просто несчастной оболганной овечкой. А я не такая.

И все же мы идем на завтрак вместе, я держу ее за рукав и болтаю о всякой ерунде: о повсеместной белизне, о докторе Рихтере, о маленьком прогулочном дворе, где мне так и не удалось побывать. Она кажется немного обиженной. Думаю, ее задело, что я так ничего и не сказала в ответ на ее признание. Только пожелала спокойной ночи и отвернулась к стенке. А я не знала, что можно сказать в ответ на такое. Засыпать ворохом вопросов, как Марыся Каську? Скривиться и обозвать выдумщицей? Нет, такими тайнами не шутят. Даже если это вовсе уже и не тайны.

И уж совершенно точно я не могла ей признаться, что всю ночь мне снились танцы бесов посреди церкви и одинокая строгая фигура, бредущая между ними в луче неземного света.

Мне гадко от одной мысли, что я так легко поддаюсь этому, этой заразе чужого безумия. Из-за своей податливости я и проиграла пани Новак.

На завтрак каша. Господь, благослови кашу! На суп я бы даже взглянуть не смогла. Перемешиваю все содержимое своей миски и не нахожу ничего подозрительного.

К нам с Фаустиной подсаживается вчерашняя соседка.

– А я думала, ты на вязках провисишь еще пару дней, – без обиняков заявляет она.

Пожимаю плечами. Я и сама удивлена, что удалось обойтись без связывания. Я почти привыкла, что за любой провинностью, любым неправильным поведением следует наказание. Но за последние несколько дней я совершила уже столько вольностей, и до сих пор меня даже не окунули в успокоительную ванну. Видимо, это часть методов Пеньковского.

Так я привыкну к безнаказанности и стану невыносима.

Фаустина и болтливая женщина молча уничтожают свою овсянку. Мне тоже нужно успевать. К тому же я хочу проверить одну идею, которую мне даже страшновато додумать до конца.

Глотаю кашу, почти не жуя, и глазею по сторонам. За одним из столов замечаю ту девушку, что влюблена в деревья. Франтишка, я запомнила. Она выглядит вполне смирной и никуда не лезет. Франтишка была бы хорошенькой, если бы не заискивающая улыбочка и взгляд в никуда.

Подчищаю тарелку хлебом и быстро иду к оконцу поварихи. Мне всего‑то и нужно, что просунуть в это окошко голову и…

– Пани, спасибо за чудесный завтрак, я давно не ела такой вкусной каши. Не будете ли вы так добры…

Мелю какую‑то чепуху, оглядывая больничную кухню. От огромных кастрюль идет пар и пахнет смесью сырости и прогорклого жира. Повариха по-королевски медленно оборачивается ко мне, отирая сдобные руки какой‑то ветошью:

– Ну, чего надо?

– Нельзя ли мне…

Тяну время, ощупывая взглядом каждый доступный уголок кухни, которая с каждым мигом кажется все более грязной и отталкивающей.

– Нельзя. Кыш пошла.

Я и не надеялась. Точнее, я и не хотела. Я увидела серую робу, белый замызганный фартук. Голубую косынку на голове. Неопределимого цвета тряпки, прихватки и полотенца без следов вышивки.

Во всей кухне не было ничего красного. Ничего с красными нитями.

Ведь вчера в моем горле застряла именно такая нить. От одного ее вида я чуть не потеряла себя.

Гул столовой сгущается, становится все более осязаемым. Я впиваюсь глазами то в одно лицо, то в другое. Кто‑то совсем близко. Кто‑то хочет сломать меня, растереть о белый кафель и замыть пятно.

– Магда, Магда! Что ты творишь? – громко шепчет мне на ухо непонятно откуда взявшаяся Фаустина. – Перестань!

И ловко, пока никто не заметил, вынимает из моих рук совершенно погнутую ложку.

– Скажи, как по-твоему, я сумасшедшая? – спрашиваю я ее.

– Когда вот так делаешь, то да. – Фаустина оглядывается и быстро разгибает ложку из дешевого мягкого металла, спрятав ее за складками халата. – Что на тебя нашло?

Вместо ответа я помогаю ей убрать тарелку и под локоть вывожу в коридор. Медбратья, стоящие на входе, равнодушно смотрят нам вслед.

– Черт с ней, с ложкой, – начинаю я и добавляю, глянув на гневное лицо Фаустины: – Нет, я не буду извиняться за выражения. Просто послушай меня…

Но Фаустина отворачивается и вырывает руку:

– Так же, как ты меня? Могу. Могу даже помолиться за твою грешную душу, но большего не проси.

С этими словами она оставляет меня одну посреди шумного коридора. Я сжимаю кулаки и упираюсь глазами в плиточный пол. Браво, Магда! Ты потеряла последнюю союзницу.