Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры

Не в силах вернуться в палату, прислоняюсь к окну. Здесь, как и на остальных окнах больницы, стоят частые решетки. Тут я замечаю, что эти окна выходят не на внутренний дворик. За скелетами деревьев виднеется еще одна решетка, а за ней – белесый кружевной лес. И, кажется, что‑то еще. Кладбище? Точно, это оно. Ровные рядки могил. Должно быть, там хоронят пациентов, тела которых не захотели забрать родные.

– Я так тебе завидую, – мелодично звучит у меня над ухом. – Скоро ты отправишься в другой, лучший мир.

Медленно поворачиваю голову и, к своему удивлению, вижу рядом Франтишку. Она безмятежно смотрит в сторону леса и погоста, на губах все та же улыбка смущенной маленькой девочки. Одной рукой она поглаживает себя по шее и стриженому затылку и блаженно щурится. Меня передергивает.

– Возьми меня с собой, а? Возьми… Мы бы плясали меж деревьев у зеленого костра…

Что она несет? Почему говорит именно эти слова? Нет, остановись, Магда. Не слушай слов чужого безумия. Безумие передается через разговоры, ты опять забыла?

– Я думала, ты можешь только мычать и визжать, – все же огрызаюсь я. – При чем тут деревья?

Франтишка наваливается грудью на решетку, будто хочет пройти сквозь нее.

– Я могу петь. – Она звонко хихикает, точно роняет серебряный колокольчик. – Знаю, ты тоже можешь. Когда она придет, забери меня с собой. Обещаешь? Обещай!

– Кто она? Кто придет?

Франтишка изумленно задирает густые темные брови:

– Ты не знаешь? Придет та, кого ты ждешь. – Она заговорщически склоняется к моему уху и горячо шепчет: – Ведь-ма.

Перед глазами падает белая пелена. Я заношу руку для удара, и тут…

– Вот вы где, Магдалена. – Пан Пеньковский легонько сжимает мое плечо. – Пойдемте со мной, пока у нас есть время до процедур. Нам с вами нужно переговорить.

В тихом кабинете я наконец прихожу в себя, хоть мои зубы все еще лязгают о золоченый край фарфоровой чашечки.

– Что такого сказала вам бедная девушка?

Моя голова работает с бешеной скоростью. Пан Пеньковский считает меня нормальной и только поэтому хочет мне помочь. Но как изменится его мнение, если я признаюсь, что кто‑то преследует меня прямо здесь, в этой больнице? Кто‑то подложил записку, кто‑то подбросил мне проклятую красную нить в суп, кто‑то нашептывает лунатичке Франтишке о моем прошлом. Кто‑то пытается запугать меня до смерти. До этого я рассказывала все откровенно, пыталась завоевать доверие доктора. Но если я проболтаюсь об этом… Даже в моей голове это звучит как паранойя, как бред!

Решаюсь на полуправду:

– Сама не знаю, отчего разозлилась. Кажется, она напомнила мне пани Новак.

Пан доктор тянется за блокнотом, и у меня внутри все сжимается. Я больше не хочу, чтобы мои слова, мои жесты, мои бесконечные промахи записывали. Это невыносимо!

– Ту женщину, которая вас якобы гипнотизировала?

Киваю, чувствуя, что уже попалась в западню. Пан Пеньковский не скрывает, что к гипнозу относится скептически. Он молча делает пометки в своем блокноте, а я глотаю чай, пока он не остыл. Вот только вкуса совсем не чувствую. Наконец доктор заканчивает писать, ставит звонкую точку и откладывает блокнот в сторону.

– Магдалена, я не виню вас. То, что вы пережили, не так просто забыть. Но и вы, и я находимся в довольно шатком положении здесь, понимаете? – Я киваю, но он все равно поясняет: – Это не моя клиника, а я вторгся сюда со своими методами, которые в корне противоречат методам пана Рихтера. И ваш случай – вне его профессиональных возможностей. Все мы это понимаем, но никто – слышите? – никто, кроме меня и вашей матери, не заинтересован в том, чтобы вы вышли отсюда в здравом уме. Поэтому послушайте меня внимательно, Магдалена. – С этими словами Пеньковский забирает у меня чайную пару, ставит ее на кофейный столик, а потом пожимает обе мои руки. Я не в силах смотреть ему в глаза. – Я должен уехать. Подождите, не волнуйтесь. – Он снова сжимает и растирает мои пальцы, будто собирается выжать из них кровь для очередного анализа. – Меня не будет неделю. Мне нужно привезти сюда особое оборудование, чтобы доказать ваш диагноз или опровергнуть его. Пока меня не будет, вы не должны попадать в неприятности, понимаете? В ваш адрес не должно быть ни единого замечания. Образцовое поведение и полное послушание. Семь дней, Магда, и вы отсюда уедете. Верите мне?

Нет. Отчаянно хочу, но до сих пор не могу верить. Но разве у меня есть варианты? Мне семнадцать, я убила человека и признана сумасшедшей. Все, что меня ждет, – медленное угасание разума, убаюканного «Вероналом», и погост на опушке леса. Я в безвыходном положении.

Поэтому я киваю снова, до боли закусив щеку изнутри.

– Отлично. Меня всегда восхищало ваше хладнокровие и благоразумие. – Пан Пеньковский вновь пожимает мои пальцы и отпускает их. Кровь пульсирует, кожа зудит. – А теперь я покажу пару дыхательных упражнений, которые помогут вам обуздать гнев.

* * *