Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры

Впрочем, девочки не думали о таких сложных материях. Гораздо сильнее их занимало то, как часто они оставались свободны от присмотра сестры Беаты и какими способами – этого мира или потаенного – эту свободу можно было продлить. И если от судьбы можно откупиться щепотью соли, куриным яйцом или мертвой птицей – почему бы и нет? Только скажите, по каким правилам играть.

Мария, самая восприимчивая к подобным изменениям, откликнулась первой. Ей было привычнее всех ощущать себя героиней романа.

– Скажи мне, Дана, – взялась она за одноклассницу. – Не говорил ли с тобой наш гость после сеанса?

Но Дана только таинственно отмахивалась – она не хотела размениваться по мелочам. Пусть думают, складывают части, строят догадки.

Ей нужно было что‑то эффектное, то, что невозможно поставить под сомнение. Настоящее подтверждение ее силы. Но до самых рождественских каникул Дануте так и не представилось случая поставить точку в противоборстве с сестрой Беатой.

Однако по возвращении девочек в пансион Блаженной Иоанны что‑то неуловимое, будто цвет линзы на проекторе, изменилось в Касе и Дануте. У меня было множество теорий на этот счет, но все они как одна померкли перед историей, что поведала пани Монюшко.

Дневник Касеньки, 1923–1924. История, написанная на вырванных листах

Дедушка вывез меня в соседний город. Он побольше нашего, где на окраине стоит его усадебка, к тому же деда хотел, чтобы я подружилась с дальними родственниками. Кем они ему приходились – троюродными внучатыми племянницами или что‑то такое, – я так и не поняла. Я почти не запомнила их лиц, не говоря об именах. К тому же они совсем маленькие, лет по семь-восемь.

Все стерлось.

Осталось только праздничное шествие.

Цветные ленты на шестах. Музыка со всех сторон, мешается, клокочет. Люди радостно жмутся друг к другу. Дети прыгают и верещат. Клянчат сласти. И маски шагают через город. Кто под ними? Знаешь ли ты их?

Если бы они стояли чуть левее или правее, я бы ничего не увидела. Я узнала ее строгий пробор и модную стрижку, узнала клетчатое пальто на двух пуговичках, которые стягивали его полы ниже талии. Я узнала ее по одежде и хотела помахать ей, чтобы перебить мельтешение вокруг, чтобы она посмотрела в ответ и улыбнулась мне, показав мелкие, точно молочные, зубы.

Моя рука еще болталась в воздухе, когда я почувствовала, что что‑то не так. Неправильно. Жутко даже. Я еще махала, когда между движущихся ряженых фигур разглядела рядом с ней отца и мать. Женщина, так похожая на Дану, стояла, опустив взгляд, как монахиня. Лицо ее было серое, выцветшее, будто она годами не выходила на улицу. Рукава французского пальто с меховой опушкой болтались вокруг ее тощих запястий, как на огородном пугале. Правее Данки стоял ее отец. Я сразу поняла, что это он – круглое брюшко, жизнерадостно торчащие кверху усы. Колбасный магнат. Рука на плече дочери.

Я еще не успела замереть, отвернуться, когда заметила, как рука мужчины бледным пауком сползает за модный низкий ворот клетчатого пальто Даны, все ниже, ниже. Потом его пальцы сжались в горсть. Стиснули хищно. И не раз.

Никто не увидел бы. Все смотрели на ряженых.