Писатель и балерина

Сто лет одиночества. Целая жизнь одиночества. Только ты – и текст. И ты уже ничего, ничегошеньки не решаешь – ты делаешь все, чего требует текст, пожелавший осуществиться…

Вместе с толстой клетчатой рубахой из шкафа вывалился мятый, не слишком чистый пакет. Большой, все так же вяло отметил Марк, и довольно пухлый. Нет, не пухлый, пухлый он был бы, если бы в нем лежал, к примеру, ангорский свитер или хотя бы подушка, а пакет был… слово никак не находилось… ну, во всяком случае, – не пустой.

Марк осторожно, словно внутри могла обнаружиться бомба или клубок ядовитых змей – он бы, кстати, совершенно не удивился, такое было бы вполне в стиле последних событий, – раздвинул жесткий полиэтилен, перевернул, тряхнул… на пол шлепнулся какой-то странный ком.

Нет, не змеи, к счастью. Тряпки какие-то – перекрученные, корявые и очень грязные.

Через некоторое время – может, через две секунды, а может, через двести лет – в тряпочном коме удалось опознать джинсы. Обычные синие джинсы, только угвазданные так, словно их использовали в качестве половой тряпки – глина, белесые полосы, похожие на солевые потеки, пятна вроде мазутных или битумных. Кое-где ткань переливалась не только грязью, но и плесневыми разводами – видимо, как если бы тряпку сунули в пакет мокрой. Кажется, в одном из своих детективов он писал о такой улике – мокрой, заплесневелой тряпке, завернутой в старые газеты и спрятанной в углу дворницкой. Даже экспериментировал, помнится: изготовил аналогичный сверток и запихал под ванную, поглубже. Татьяна ходила и ругалась – чем это у нас так воняет…

В голове противно звенело. Только когда звон сменился лязганьем, Марк понял, что это не в голове, а за дверью. Впрочем, уже не «за»…

Полина – румяная, улыбающаяся, очень хорошенькая – бросила на обувную тумбу ключи, водрузила рядом чистенький шуршащий пакет, из которого пахло мандаринами и корицей:

– А я тебе плюшек купила, свежих-свежих, только привезли. Сейчас чай будем пить, ты же замерз, наверное… – Тут она заметила на полу смятый пакет и неаппетитную тряпочную кучу возле. – Что это?

– Нет, это я тебя хотел спросить – что это? – Марк вздернул изгвазданные джинсы вверх, держа их на отлете, двумя пальцами, и морщился от омерзения. Как будто глядел на дохлую лягушку. На гигантскую дохлую лягушку.

Полина нагнулась, сощурилась, поразглядывала «лягушку», пожала плечами:

– Ну… откуда мне знать… Это как-то не мой размер вообще-то… Мне в этом только утонуть.

– Утонуть…

Все так же брезгливо морщась, он начал заталкивать мерзкую тряпку обратно в пакет – выбросить, выбросить «это» немедленно!

Под пальцами было что-то твердое. Марк замер. В узком «зажигалочном» кармашке лежала пятирублевая монета…

Еще со студенческих времен у него была привычка – перед важным делом класть в этот кармашек монету. В университете – во время сессии, чтоб зачеты и экзамены проходили «на ура». Кто-то пятак в ботинок совал, под пятку, но Марк почему-то был уверен – монетка в этом кармашке сработает гораздо надежнее! Все на свете экзамены остались в прошлом, а привычка сохранилась…

Уже не обращая внимания на грязь, забыв о брезгливости, он торопливо влез в жесткие, корявые, как мятый картон, джинсы. Штанины заскорузли, влезать было трудно. Но штаны, вне всякого сомнения, были абсолютно впору.

И тут он испугался по-настоящему. Испугался, что неодолимая, непроницаемая тьма вырвалась за пределы снов – и теперь от нее не спастись. Затопит, перемелет, уничтожит – и роман останется незавершенным… Нет! Он должен, должен, должен успеть!

* * *

Следователь Федор Иванович Добрин уже в третий раз пересматривал запись с коридорной камеры наблюдения офисного центра «Империя». Среди дня, правда, камеры минут на сколько-то там отключались, но Федора Ивановича интересовал вечер. Вечер в «Империи» – красиво звучит. Да и сама «Империя» ничего себе. Центр – солидный, престижный, и еще такой, и еще эдакий – располагался в старом, дореволюционном еще, отлично отремонтированном здании. Ну то есть отлично были отремонтированы наружность здания и центральная, парадная часть, группировавшаяся вокруг главной лестницы – беломраморной, с поворотами и разветвлениями, с фигурными мраморными же перилами и прочими красотами. В примыкавших к центральным площадкам и ответвлениям коридорах офисы располагались самые солидные, тоже отлично, в том же «старинном» духе отделанные. Здание, однако же, было немаленьким, ходов и переходов в нем сплеталось, что в муравейнике, так что те, что были не на виду, поодаль от главного «ствола», и отремонтированы были… нет, не похуже, но – попроще, победнее. И конторы тут кучковались не столь внушительные, как «главные», помельче. И народ из этих офисов на центральную лестницу не совался, с флангов у здания имелось еще с полдюжины выходов.