Писатели США о литературе. Том 2

Жизнь писателя, когда он на высоте, протекает в одиночестве. Писательские организации могут скрасить его одиночество, но едва ли повышают качество его работы. Избавляясь от одиночества, он вырастает как общественная фигура, и нередко Это идет во вред его творчеству. Ибо творит он. один, и, если он. достаточно хороший писатель, его дело — изо дня в день видеть впереди вечность — или отсутствие таковой.

Для настоящего, писателя каждая книга должна быть началом, новой попыткой достигнуть чего-то недостижимого. Он должен всегда стремиться к тому, чего никто еще не совершил или что другие до него стремились совершить, но не сумели. Тогда, если очень повезёт, он может добиться успеха.

Как просто было бы создавать литературу, если бы для этого требовалось всего лишь писать по-новому о том, о чем уже писали и писали хорошо. Именно потому, что в прошлом у нас были такие великие писатели, современный писатель вынужден уходить столь далеко, за пределы доступного ему, туда, где никто не может ему помочь.

Ну вот, я уже наговорил слишком много. Все, что писатель имеет сказать людям, он должен не говорить, а писать. Еще раз благодарю.

Эрнест Хемингуэй.

ТОМАС ВУЛФ

ИСТОРИЯ ОДНОГО РОМАНА

Один литературный редактор,* мой добрый друг, сказал мне с год назад, что сожалеет, что не вел в свое время дневника, в котором записывал бы ход нашей совместной работы, фиксировал ее движение, находки, течение, остановки, завершение, тысячи поправок, переделок, взлетов и падений, которыми сопровождалось создание книги. Редактор заметил, также, что некоторые из них были фантастичны, многие неправдоподобны, все— удивительны; он был к тому же настолько щедр, что сказал, будто испытание, которое ему пришлось пережить, было самым волнующим за двадцать пять лет его участия в издательском деле.

Именно об этом испытании я и собираюсь рассказать; я не могу говорить о том, как надо писать книги; я не буду даже и пытаться давать советы тем, кто хочет видеть свои книги опубликованными или принятыми к печати журналами, платящими высокие гонорары. Я не профессиональный писатель; я даже и не умелый писатель; я просто писатель, который находится на пути к овладению своей профессией, на пути к открытию характера, структуры и звучания того языка, которым должен овладеть, чтобы делать свое дело так, как я хочу его делать. Только поэтому я, бредущий на ощупь, отдающий этому открытию всю свою энергию, весь свой талант, и начинаю подобный разговор. Я собираюсь рассказать о том, как писал свою книгу. Рассказ будет носить исключительно личный характер. Он пойдет о том, что в течение ряда лет составляло большую часть моей жизни. О литературе речи почти не будет. Это рассказ о поте и боли, об отчаянии и маленьких победах. Я еще не научился писать рассказы. Я еще не научился писать романы. Но я кое-что узнал о самом себе и о том, что представляет собой работа писателя; об этом я и попытаюсь рассказать.

Не знаю, когда я впервые подумал о том, что могу стать писателем. Наверное, подобно многим своим сверстникам и соотечественникам, я решил, что было бы прекрасно стать писателем, ибо образ писателя ассоциируется с такими людьми, как лорд Байрон и лорд Теннисон, Лонгфелло и Йерси Биши Шелли. Писатель—это такой человек, который подобно тем, кого я только что упомянул, пребывает в иных сферах, и поскольку сам я был американцем, притом американцем, не принадлежащим ни к зажиточным семьям, ни к семьям университетского толка, то и решил, что мне никогда не достичь тех далей, где рождаются писатели.

Я думал, что подобное происходит со всеми или почти со всеми американцами. Мы все еще—более, чем любой народ на земле,— заворожены таинственностью писательской профессии. Наверное, поэтому среди людей моего круга—людей трудящихся, фермерствующих—так много тех, кто относится к писателям с чувством великого восхищения и романтического недоверия; им трудно представить, что писатель может принадлежать и к их среде, а не быть пришельцем из иного мира, подобно лорду Байрону, Теннисону или Шелли. Возьмем теперь другой тип американцев — американцев, вышедших из более образованных, университетских кругов; они тоже^ хотя и на свой лад, ослеплены блеском и трудностями писательской профессии. Их воображение, оказывается, задето сильнее, чем воображение европейцев, принадлежащих тому же общественному слою. Они становятся бблыними «флоберианцами», чем сам Флобер. Они основывают журнальчики, которые не только превращают в педантов даже лучших из них, они сами по себе уже настолько педантичны, что европейца^ трудно себе это представить. Европейцы говорят: «Боже, откуда появились эти люди, эти эстетствующие американцы?» Что же, нам ведомо все это. Я думаю, что любой из нас, американцев, взявшихся за писательство, мог очутиться между этими двумя группами честных, но сбитых с толку людей; однако если нам суждено все-таки стать писателями—то несмотря на существование таких групп.