Письма, 1926-1969

Генрих тяжело болел, поэтому от меня так долго не было вестей. Внезапно после серьезного гриппа, который он наверняка подхватил от меня, он вернулся домой с чудовищной головной болью, с которой еще целую неделю читал лекции и вел семинары в Барде. Потом его состояние ухудшилось, поначалу врачи совершенно не знали, что это (предполагали опухоль), в конце концов в клинике после проведенных анализов установили врожденную аневризму², с которой он живет уже порядка сорока лет, после полученной травмы головы. Он еще в больнице, в одной из лучших в стране, и я добилась, чтобы за ним ухаживал сам заведующий неврологическим отделением. В целом он чувствует себя неплохо, нет никаких дополнительных симптомов или признаков потери двигательной способности, была лишь парестезия в левой руке, но она почти прошла. Улучшение совершенно не связано с лечением, состояние улучшилось так же внезапно, как и ухудшилось, что очень удивило врачей. (В первую очередь здоровый сон!) Главный врач сказал нам, что артериограмма не выявила никаких признаков атеросклероза, сосуды как у молодого человека. Но все же риск развития атеросклероза выше, чем у обычных людей. Обнаруженные поражения не слишком серьезны, клиническое выздоровление прошло быстро и очень эффектно. Поэтому врач настойчиво отговаривает от операции. Конечно, риск по-прежнему есть. Он не смог с уверенностью сказать, что вызвало разрыв. Он полагает, дело в спазме, другие врачи на основе последних обследований полагают, что вся история, в том числе и аневризма, может быть вызвана инфекцией.

С тех пор как он почти вернулся в норму, он совершенно невозмутим. Конечно, я обо всем ему рассказала, чтобы убедить его провести оставшиеся три недели в постели и не возвращаться в Бард. Я также сказала ему, что смертельный исход возможен в 50 % случаев – на что он ответил: не волнуйся, ты забываешь о других 50 %. Нам удалось хоть немного убедить его не забывать о болезни, что давно уже было необходимо, но этого так трудно добиться от милых израильских врачей, которые чаще имеют дело с куда более нежными натурами.

Я забыла сказать, что аневризма находится в мягкой мозговой оболочке и речь идет о субарахноидальном кровоизлиянии. Других аневризм, кажется, нет. Могу рассказать массу печальных историй о врачах, но пока не буду. Главный врач просто первоклассный, не тратит время на привычную болтовню, которая в решающие дни так действовала мне на нервы.

Я вернулась в начале недели, но выходные регулярно провожу в Нью-Йорке. И, конечно, получаю ежедневные отчеты. Дорога до Нью-Йорка занимает около двух часов. Я пока ничего не могу поделать, а ему не нужно утешение. У него там своя палата, он может читать, общается с врачами и в полном восторге от неврологии. К тому же сестры очень приветливы и симпатичны, что очень его радует. Больница – клиника Колумбийского университета содержится в безупречном порядке. Туда сложно попасть, но в этот раз я без угрызений совести воспользовалась своими так называемыми связями.

Так. Теперь я хотела бы ответить на Твое сентябрьское письмо, которое осталось без ответа, потому что я слегла с чудовищным гриппом. Но уже совершенно здорова.

Я регулярно переписываюсь с Куртом Вольфом. Он хочет, чтобы Мангейм сразу взялся за перевод второго (американского) тома. Можем ли мы еще рассчитывать на Экхардта и Кузанского? Или Ты решил все изменить? Я бы хотела знать. Как и то, каким будет второй немецкий том, как продвигается работа над ним и должны ли мы добавить что-то еще к нашему второму тому.

Хайдеггер: да, ужасно неприятная история. Она совершенно не связана с посвящением, я поддерживала с ним контакт и после этого. И я не верю, что его жена имеет к этому отношение. Это объяснило бы молчание или отговорки или что-то подобное, но не враждебность, с которой я никогда не сталкивалась прежде. Мое объяснение: если не принимать во внимание возможные сплетни, прошлой зимой я впервые передала ему одну из своих книг – Vita Activa. Я знаю, что он не выносит, когда мое имя звучит на публике, что я пишу книги и т. д. Я словно всю жизнь водила его за нос, вела себя так, будто всего этого не существует, как будто я не умею считать до трех, если вопрос не касался истолкования его собственных идей, когда он с радостью узнавал, что я могу сосчитать до трех, а иногда и до четырех. И вдруг этот обман мне слишком наскучил и меня щелкнули по носу. На мгновение я страшно разозлилась, но все уже в прошлом. Я даже думаю, что в некоторой степени это то, чего я заслужила – как за свой обман, так и за стремительно прерванную шалость.