Письма, 1926-1969

Но из-за Берлина⁴ я пишу с тяжелым сердцем. Конечно, все мы были готовы к подобному, но легче от этого не становится. Мне кажется, переговоры между Россией и Германией возможны, и появляется впечатление, что Аденауэр начинает сомневаться. Здесь – даже в газетах – никто и не догадывается, насколько серьезно положение, потому что, очевидно, риск, что начнется война, очень мал.

Как у вас дела? Я пытаюсь вернуться к работе, наконец дописать книгу о революции, в воскресенье снова на пару дней еду на природу⁵ к Генриху, который, вероятно, вернется домой на следующей неделе. Как я хотела бы хотя бы на пару часов вдруг оказаться в Базеле.

Сердечно

Ханна

1. В архиве не сохранилось.

2. «Великие философы».

3. Стэнли Анвин (1884–1968) – совладелец издательства George Allen & Unwin London.

4. 13 августа началось строительство Берлинской стены.

5. 11 августа Х. А. с мужем отправились в Хейнс-Фолс (см.: п. 263, прим. 1). С 18 по 20 августа Х. А. была в Нью-Йорке.

295. Генрих Блюхер Карлу ЯсперсуНью-Йорк, 5 сентября 1961

Дорогой Карл Ясперс,

Когда я вернулся домой, мне казалось почти непостижимым, что подобное возможно, но действительность посмеялась надо мной и указала на достоверность внутреннего опыта, в которой не имеют права сомневаться философы. И даже с исключительно прагматической точки зрения недопустимо сомневаться в событии, которое привело к определенным переменам. Одна из немногих величайших радостей, определивших всю мою жизнь, – знакомство с Тобой, возможность быть с Тобой и почувствовать нашу общность. Я в шутку сказал Ханне, что в Базеле я с серьезным опозданием сдавал экзамен по философии, единственный экзамен, к которому я подошел со всей серьезностью. И строго говоря: удивительно, что мне, тому, кто в вопросах философии никогда не стремился к одобрению со стороны экспертов, на долю выпала Твоя поддержка. Завтра я с уверенностью и наслаждением вернусь к студентам в Барде.

Что это возможно – факт. А Твое письмо смогло объяснить мне, как это стало возможно. Так что позволь мне попробовать «назвать» ту «глубокую, прочную основу». Это основа того, что Ты называешь трансценденцией, поскольку трансценденция – не только цель, к которой человек должен стремиться, она и есть та единственная прочная опора, оттолкнувшись от которой он может начать свой полет. Здесь цель и источник едины. Моими словами: мы понимаем друг друга на почве общей безусловной воли к свободе и истине. Или, как бы ни были различны наши взгляды на категорические императивы всех сортов, на основе абсолютного стремления к Абсолюту.

Мы были чужды друг другу не потому, что Ты богат, а я беден, Ты – укоренившийся фриз, а я – лишенный корней берлинец, но потому, что Ты – академический, а я антиакадемический философ. И мосты между нами Ты навел сам. Я говорил Тебе, что не интересуюсь абстрактной свободой философов и в особенности немецких философов. Я готов удивляться и учиться, но не любить и выражать признание. Но когда я думаю о фактической свободе, из немецких философских кругов, после Канта и Лессинга, раздается Твое имя. (Я не могу забыть о любимом, отчаянном Ницше, который гнался за мысле-действенной свободой). И после того как Ты показал современным немцам, как немецкий философ может нарушать всеобщий порядок, мы не только вступили на единую почву, но и обрели общую цель: бороться за неразделимость действенно реальной свободы и мысленно реальной истины.

С политической точки зрения это значит: всегда выступать за свободную республику и ее принципы (что хорошо Тебе удалось в разделении между свободой и воссоединением), но никогда не поддерживать конкретное правительство (что не удалось Тебе в признании Аденауэра). Да, политика пугает нас так же, как и Тебя, и мы точно так же беспомощны. Поэтому я осторожно хотел бы начать рассуждать о политике с позиций философии. Задача философии – объединить истину и свободу, перед политикой стоит столь же непосильная задача объединить свободу и справедливость. Когда мы охвачены страхом и нуждой, мы с радостью слышим хотя бы разговоры о свободе (Кеннеди), но ни мир, ни тем более американские студенты ничего не слышат: слова для них истерты до дыр, и они слишком часто видели, как за ними прячется социальная несправедливость. Что-то уже меняется, но не существенно, и люди становятся недоверчивы и придерживаются своих прежних взглядов. Помимо этого они верят, и видят доказательства тому каждый день, что большая часть американцев по сути – идеологи капитализма, а на того, кто беден, это не производит сильного впечатления. Идеологи русского социализма им куда симпатичнее. Они до сих пор верят, что социалистическая идеология принесет социальную справедливость. Им трудно разглядеть, как за завесой слов о социальной справедливости убивают свободу. Многие даже не подозревают, что такое свобода и зачем она нужна, другие готовы быстро обменять ее на хлеб или индустриальное благосостояние.