Письма, 1926-1969

Сердечный привет! Как прекрасно было увидеть вас – несмотря на то что мы и беседовали в основном через Генриха, который оказался посередине. Но дело вовсе не в мужских привилегиях, это лишь особые обстоятельства первой встречи. И мы надеемся ее повторить.

Твой Карл Ясперс

1. Приложение не сохранилось.

2. Шарлотт Берадт (1907–1986) родилась в Германии, с 1940 г. жила в Нью-Йорке, занималась журналистской деятельностью в Берлине, потом в Нью-Йорке, с юных лет дружила с Генрихом Блюхером, а позже и с Х. А.

293. Ханна Арендт Карлу и Гертруде ЯсперсНью-Йорк, 6 августа 1961

Дорогой Почтеннейший! Дорогая Милая

Да, все было замечательно! Чего бы мы ни ожидали от действительности, она всегда превосходит наши ожидания. Для меня огромная радость, что Базель и ваш дом, которые уже давно стали для меня старой европейской родиной, теперь принадлежат и нам, стали частью нашего настоящего, наполненного добрыми воспоминаниями, теперь я могу не рассказывать о них, они просто принадлежат нам. И переход на «Ты» – который не испугал и даже не удивил меня (Генриха вообще сложно сбить с толку) – доказательство того, что доверие, каким бы огромным оно ни было, все еще может превратиться в доверительность. Я видела сходство между вами, но не была уверена, что оно сможет проявиться, потому что «внешние» условия так различны. Я часто вспоминаю об «упущенных возможностях», но без печали, скорее ради забавы. Точно так же иногда я развлекаюсь мыслями о том, что в Берлине Генрих жил буквально за углом. В тот самый момент, когда мы вчетвером собрались за одним столом и все стало столь простым и естественным, я подумала: как все хорошо, все очень хорошо, а эта естественность, в высшей степени (объективно) неестественная по своей природе, могла бы не проявиться. И когда я вижу Генриха с Робертом Гильбертом, с которым его связывает дружба подобная той, которой связаны мы с Аннхен¹ (она, кстати, передает привет, мы с ней провели в Париже целую неделю), и с которым Генрих разделял всю жизнь до 1933 года, мне становится ясно, какой, должно быть, прекрасной была их юность, несмотря на то что в ней были свои тяготы и она была лишена чистой, беспримесной ясности вашей жизни. Генрих был счастлив, когда приехал из Локарно в Париж, и подвел итог поездке в Базель и Локарно: вакханалия дружелюбия.

Я хотела написать еще из Гейдельберга, но так и не собралась из-за разъездов без печатной машинки. Встреча со студентами и молодыми преподавателями (ассистентами и т. д.) была очень милой, но не выдающейся. Люди «благих намерений» – Рюстов […] – скучны, у них в сущности нет никаких идей. Россман с очень милой новой женой² выглядит лучше, чем когда-либо. Полагаю, заикание перестало его беспокоить. Я старалась следить за запинками в его речи, но они совершенно не мешают, это даже не заикание. Но если бы кто-то смог забрать его оттуда, это спасло бы ему жизнь. Атмосфера его подавляет, и его нельзя в этом упрекнуть. Он совершено один, так жить невозможно, если не обладаешь неуемной жизненной энергией и не испытываешь наслаждения от борьбы. Базельский воздух³ пошел бы ему на пользу, там он смог бы развиваться, стать свободнее. Он совершенно беспомощен перед их коварством. […] Хуже всего, что у него нет друзей, те немногие, кто мало-мальски осведомлен – не о том, где обитает добрый Бог, но о том, где скрывается дьявол, – ничем не связаны друг с другом. В Гейдельберге я познакомилась со старшим прокурором Бауэром⁴ из Франкфурта, который, как известно, хотел потребовать экстрадиции Эйхмана. Ничего особенного. Во-первых, он еврей, так что вся история не имеет смысла, а во-вторых, он всего лишь очередной порядочный социал-демократ.