Письма, 1926-1969

На душе неспокойно, когда я думаю о Тебе, о вас. Как приятно было все эти годы наблюдать за вашим духовным подъемом, за вами, наполненными неисчерпаемой силой, после того как на вашу долю выпало все, с чем справится не каждый. Теперь приближается старость. Вы бунтуете против нее, и мы вместе с вами. Но успокоил Элкопли: результат обследования показал, что дело не в неврологии. Однако двигательные нарушения (при ходьбе, во время открытия двери) – столь же объективный симптом, даже если их замечает только сам пациент. Надеюсь, все в прошлом. Так ли это? Жизни по-прежнему ничего не угрожает. Но возраст не врет, и необходимо научиться принимать продиктованные им изменения в образе жизни. Это непросто. В этих новых условиях продолжится ваша чудесная жизнь, нам на радость.

По сравнению с этим «репутационное убийство» второстепенно и все-таки имеет другой характер. К Тебе не относятся слова, которые когда-то в Гейдельберге мне сказал Мангейм¹: лучше уничтожающая критика, чем молчание, она хотя бы приносит славу. Ты не переносишь человеческой низости и хочешь избежать публичности. Теперь Ты столкнулась и с тем, и с другим. Анна Вейль написала, что с Ханной так всегда. Она что-то говорит, все приходят в ужас и начинают ругаться. Она отвечает удивленно или в ужасе: «Но ведь все так и есть!» Я прочитал Твою книгу от первой до последней страницы. Ее тема великолепна, ее интенция – свидетельство Твоей непримиримой воли к истине, изложенный в ней ход мысли глубок и полон отчаяния, ее стиль – новое доказательство Твоего литературного таланта. И я соглашаюсь с Анной Вейль: как безмерно наивно не замечать, что само решение воплотить эту книгу есть проявление агрессии по отношению ко «лжи, поддерживающей жизнь». Когда вскрыта эта ложь и обнародованы имена ее распространителей, на кону смысл их жизней. Они реагируют, превращаясь в смертных врагов. Я вспоминаю выражение лица одного молодого человека во время Первой мировой, друга нашей помощницы, которого я поймал за кражей. Этот ужасающий взгляд, напоминавший полные ужаса, озлобленные, враждебные лица шизофреников, – недавно я увидел у одного израильского поэта², который зашел к нам по рекомендации Эрнста Симона. Его вид был чуть сдержаннее, но невозможно не обратить внимания на его отличие от обычного. Мы мило пообщались, он рассказывал о кибуце, в котором вырос, он был человеком доброй воли, который десятилетия назад обрел чувство защищенности, полон энтузиазма и весьма рассудителен. Спустя час я заговорил о Тебе. И вдруг заметил этот взгляд. Я был в ужасе, стал вести себя словно психиатр, говорил о Тебе и Твоей книге, без агрессии, с большим восторгом, подробно рассказывал о каждой детали. Он слушал, был очевидно очень расстроен тем фактом, что я так думаю, но на самом деле не слушал, был непоколебим: мы, евреи, подверглись нападению, наше государство не признают, к нашему сионизму относятся пренебрежительно и т. д. О Тебе он собственно ничего не знал, но читал Твою книгу. Я не считаю его подлецом, скорее фанатиком, который смотрит на мир сквозь пелену самообмана. Если допустить такую мысль, на мой взгляд, это весьма серьезный человек, готовый к самопожертвованию. Поэтому мы пригласили его снова. Судьба посылает таких людей ко мне в дом, чтобы я в действительности увидел то, о чем мне хотелось бы узнать. Если он вернется, я хочу попробовать вытянуть из него новые ответы. Совершенно исключено, что мне удастся его в чем-то убедить.

Несколько дней назад я рассказывал Эрне об одном критике, который написал, что Ханна презирает все человечество, она только рассмеялась в ответ. Тебе стоило это видеть!

Теперь Ты переживаешь то, чего Тебе никогда не хотелось: «риски публичности». Ты подвержена им и должна с ними справиться. Для Тебя они мучительны. Я хотел бы пожелать Тебе моей толстокожести, но и это не поможет. Мне кажется совершенно уместным Твое временное молчание. Теперь я хотел бы что-нибудь написать и беспокоюсь лишь о том, насколько хорошо мне это удастся. Прежде всего потому, что все, что я мог бы сказать, находится в той области, которой не поймет большинство. Кажется, я уже чувствую зарождение солидарности между теми, кого затронуло раскрытие лжи, сохранявшей их жизнь. Даже неевреи как к врагам относятся к тем, кто проливает свет на еврейскую действительность, как Ты. Это наша общая судьба. Хоть Ты и менее осторожна и меньше боишься задеть чьи-то чувства, чем я, и наделена силой литературного убеждения, которой у меня никогда не было. Забавно, когда-то Ты сказала, что я с такой наивностью твержу людям об истине. Теперь Ты далеко превзошла мою наивность.

У меня есть несколько рецензий (Encounter³, Midstream⁴, Das neue Israel⁵, выпуск «После дела Эйхмана», изданный Еврейским советом Германии с текстом Эрнста Симона⁶). Могла бы Ты прислать мне что-нибудь еще? Я все Тебе верну, если у Тебя нет второго экземпляра. Или может быть хватит и того, что у меня уже есть?