Письма, 1926-1969

Я пишу, до сих пор находясь под огромным впечатлением от убийства Кеннеди. Мы уже несколько дней сидим возле радио и слушаем новости, которые не только ужасны, но и совершенно непредсказуемы. Убийство подозреваемого¹ – при этом невозможно избавиться от подозрения, что его поймали наудачу или, что еще хуже, на неудачу – совершенное этим маргиналом и преступником, о котором на радио словно мимоходом рассказывают, будто он хорошо знаком полицейским Далласа (на короткой ноге?), от этих новостей все только хуже. И отвлекаясь на эти, надеюсь, совершенно беспочвенные подозрения мы забываем о самом главном – гибели человека. Генрих, с которым я постоянно говорю по телефону, считает, что выстрел убийцы попал в самый центр, центр, который сохранял равновесие внутренней и внешней политики, и теперь все может рухнуть, словно карточный домик. Очевидно, что молодежь и негры теперь подвергаются самой серьезной опасности. Наши официанты в местном клубе, студенты, не скрывали слез, когда новость только появилась, а мы все как раз были на ланче. Я была не одна. Мэри (Маккарти, вы любезно прислали вырезку о ней из FAZ², и она в одно мгновение стала очень популярна) приехала из Нью-Йорка на выходные, она была здесь пару недель, но послезавтра снова возвращается в Париж. Мы, кажется, стали еще ближе, в том числе и благодаря событиям последних дней. Она сразу полетела обратно в Нью-Йорк, потому что еще хочет попытаться собрать там комитет беспартийцев, которые настаивают на объективном расследовании преступления. Техас уже заявил, что для них дело уже закрыто, и это без каких бы то ни было убедительных доказательств вины, предоставленных общественности, – если они вообще только существуют! Не могу представить, что Бобби (Кеннеди, генеральный прокурор) не сделает все возможное, чтобы расследовать убийство брата. Но обладает ли он еще хоть какой-то властью?

Джонсон³ не плохой, но заурядный человек. Талантливый тактик, провинциал, в сущности ни в чем не разбирается. Может быть, он мог бы научиться, но болен – проблемы с сердцем. Это временная мера, и все будут думать только о грядущих выборах. Техасская история с двойным убийством и очевидными попытками скрыть все от широкой общественности кажется происшествием, возможным в полицейском государстве. Некомпетентность президентских служб безопасности, оставивших без внимания огромное здание, из которого просматривается вся улица, кажется по-настоящему сказочной.

Генрих: по-видимому, его занятия проходят еще лучше, чем прежде. Мэри⁴ была в Барде и рассказывала, как просияли студенты, когда узнали, что Блюхер – старый друг Мэри. Все сказали, что «каждый раз он превосходит самого себя» (he always tops himself). Это, однако, не значит, что он чувствует себя хорошо. Он по-прежнему жалуется на утомляемость, отсутствие сил, двигательные нарушения почти пропали – вероятно, это все же были неврологические симптомы. Давление тоже восстановилось. Нет никаких сомнений, что страдает от выраженной депрессии, Мэри, конечно, передала ему, что говорили студенты, – не хочет слушать. Но затем идет и превосходно проводит занятие. Я увижу это сама – во вторник на пару дней лечу в Нью-Йорк. Это как раз будет День благодарения⁵, и у нас обоих выдалась пара свободных дней. Нужно попробовать снова отправить его к врачу – он отказывается, потому что для него это слишком.

Дело Эйхмана продолжается. Я отправлю Тебе еще пару англоязычных рецензий, которые тоже подверглись некоторым манипуляциям – одна Тэлмона⁶ (Еврейский университет) и, вероятно, Исайи Берлина⁷, который тесно связан с правительством Израиля. Выступление на кампусе прошло с большим успехом. Еще больше студентов, чем в Колумбии. Выступление записали на пленку, потому что огромное количество слушателей не смогли попасть внутрь, и потом его несколько раз проигрывали вечером в доме «Гилеля». По словам рабби, Симон⁸ извинялся перед ним на следующее утро, он не снискал большого успеха, студенты были удивлены и чувствовали себя оскорбленными. Единственный, кто разжигает на кампусе травлю, – Лео Штраус, но он бы занимался этим в любом случае. В университете мой авторитет странным образом вырос. И все, что происходит сейчас в Нью-Йорке, разворачивается в небольших кругах, хоть и в пределах их границ воет настоящий сброд. Серьезное значение имеет лишь то, что теперь все не-евреи на моей стороне и ни один еврей не решается вступиться за меня публично, даже если полностью разделяет мои взгляды. Лауэлл, очень известный американский поэт и мой близкий друг, был здесь и рассказывал мне об этом. Он не еврей, и я впервые за долгие годы нашего знакомства слышала от него критические замечания в адрес евреев.