Письма. Документы. Воспоминания

Через некоторое время сняли дачу в Кускове у одной из учениц училища – Евдокии Николаевны Голицынской [1878–?]; многие уже туда перебрались. Пребывание в большой светлой даче со стенами из некрашеных сосновых досок, пахнущих лесом, освежило нас после темных аудиторий училища и комнатушек, где мы ютились зимой по двое, а то и по трое. Конечно, природа, окружавшая нас на этой первой нашей даче, была довольно убогая, кругом дачи да заборы… Далеко мы не ходили, берегли силы и время нашего учителя. Он советовал нам не писать больших этюдов вначале, но прорабатывать их основательно. Жили скудно, спали на стульях, а то и вовсе на полу, подстелив свои легкие пальтишки. Наши девушки организовали нам неприхотливое, но довольно сытное питание. Чаще всего это была крутая гречневая каша; кое-кто покупал по соседству молоко к каше и чаю. Хлеб брали в ближайшей «мелочной» лавке, обычно черный, заварной – посытнее, или ситный. Левитан обычно привозил из Москвы пакет с булками и колбасой. Нашу скромную трапезу частенько разделял и он сам.

Однажды Левитан дольше обыкновенного задержался у нас на даче. Был очень теплый и ясный вечер. «А знаете, сегодня должна быть тяга, – сказал он. – Вы бывали когда-нибудь на тяге? Идемте, я покажу вам, что такое тяга». И Левитан побежал куда-то, несмотря на свое больное сердце, так быстро, что мы едва за ним поспевали. Пришли на какую-то опушку леса около небольшого болота. Встали в тени под деревьями. Понемногу начало темнеть. В болотце таинственно пыхтело и булькало. Никакой тяги, конечно, не было. Какая уж тяга тут, в Кускове, в нескольких шагах от дач, хотя дачников еще не было. Новое ощущение свежести охватило нас, горожан, точно мы выпили по стакану березового сока или выкупались в студеной воде лесного родника в жаркий день.

Провожая как-то Левитана в Кусково на поезд, я долго беседовал с ним. Я признался ему, что мечтаю о монументальной живописи, о фресках. Левитан задумался, помолчав сказал: «Конечно, стенная живопись это не то, что пачкать холсты. Но, увы, где стены? Что писать? Как писать? У нас нет еще спроса на стенопись, живем не в Ренессансе. Может, когда-нибудь и будет, может быть, вы и доживете, я не доживу. Есть, конечно, церкви, но нужно быть религиозным, как Нестеров, Васнецов. Нужно, вероятно, еще уметь угождать попам и их вкусам, как это умели делать итальянцы. Видел я современную стенопись в Париже: Пювис де Шаванн – это же такая мерзость. Мой совет держитесь пейзажа, вернее, а то придется расписывать купеческие особняки под барокко, Ренессанс, считаться с их вкусом, с архитектурным ансамблем и мало ли еще с чем. Прощай тогда творчество, природа, свое искусство без подражаний. Разве только, если гонитесь за деньгами, то это другое дело. Конечно, живописью в России дома не наживешь, придется, может быть, и поголодать. У нас на Руси живописью вилл не наживают». Я успокоил Левитана: не в деньгах дело. Вдруг он спросил:

– А что вам нравится в Третьяковке?

Я сказал: «Крестьянский дворик» Серова. Он одобрительно кивнул головой. Я продолжал: Ваша «Золотая осень».

– Ну вот, это же так грубо, – воскликнул Левитан, как-то сморщился и даже остановился.

– А что же вы сами цените из своих работ? – спросил я.

– Да не многое. Вот «Тихую обитель» до сих пор люблю.

Весна шла к концу. Зелень понемногу становилась яркой и ядовитой, мы еще не умели такую писать. Ребята начали разъезжаться. У меня записано последнее свидание с Левитаном в эту весну: «Сегодня заходил к Исааку Ильичу в Трехсвятительский; застал его около входа в мастерскую, на приступочке. В мастерскую подниматься Левитан не захотел; ему, очевидно, нездоровилось. На дворе резвились ребятишки. Исаак Ильич смотрел на них, как мне казалось, с какой-то грустью. Я сказал: «Вот, Исаак Ильич, женились вы, была бы у вас заботливая хозяйка, маленькие левитанчики». Левитан усмехнулся: «Женщина вносит в жизнь свой женский ритм, а это не так просто. Уж лучше так, одному, не правда ли? Что касается ребят, – добавил он, немного помолчав, – то вот издали эти детишки хороши, но когда они кричат и пищат под самым ухом днем и ночью, у меня голова пухнет». Потом он сказал: «Устал, поехать нужно отдохнуть куда-нибудь в деревню».

Поздней осенью 1899 года мы выехали в Ново-Гиреево на новую снятую для мастерской дачу. Владельцев дачи не было. Мы вполне хозяева. Около дачи прекрасный цветник, он уже отцвел. Липовая аллея, листья почти облетели, и иногда утром кое-где у заборов да на крышах домов лежит снег, не тая до полудня. Работать еще можно. Спешу написать аллею старых лип, пока кое-где еще висят желтые листья. В дни, когда уже очень холодно и сыро, пишу из окна деревья с ярким зеленым мхом на стволах. Подходит Левитан: «Что вы делаете? Зачем выписывать подробности, вырисовывать веточки, дайте общее впечатление этого кружева веток, смажьте это как-нибудь, а для мха возьмите индийскую желтую с зеленой, нужно, чтобы он выделялся. Это главное пятно, траву пишите легче, главное мох». Делаю по совету Левитана, получается то, что надо.