Письма. Документы. Воспоминания

Когда открылась наша пейзажная [мастерская], я был несколько разочарован: что-то странное, не поймешь, как и что писать. В мастерской действительно было нечто необычное… Почти половина большой квадратной комнаты была превращена в уголок природы или очень натурально сделанную из настоящих деревьев, мха, елок и папоротника декорацию: под одним кустом папоротника лежал полускрытый во мху лошадиный череп. Как мне казалось, ничего живописного не было, никакой композиции: очень уж просто, совсем, как это бывает в природе, в любом лесу можно встретить нечто подобное и равнодушно пройти мимо. Даже свет от окна падал так, как будто бы это не комната, а лесная поляна. Репин, который случайно проездом зашел в Училище, удивился, что можно такую штуку устроить в мастерской. А Левитан ходит, молчит и улыбается лукаво одними глазами. «А ну-ка, ребята!» На другой день приношу холст, начинаю выбирать место. И вот как-то на этот раз показалось мне менее странно. Глаз начал находить какие-то живописные возможности, что-то компоновалось, оформлялось. Начал писать. Левитан тотчас же подсел ко мне. «Правильно, может быть, вот здесь немного сдвинуть, а тут это место слегка усилить, центральное пятно всегда должно подчинять себе все остальное. Так и продолжайте», – и отошел к соседу, видимо, довольный, что его поняли.

Левитан учил не компоновать природу, не прочувствовав ее. «Ищите общее, – говорил он, – живопись не протокол, а объяснение природы живописными средствами. Не увлекайтесь мелочами и деталями, ищите общий тон. Не так зелено, еще спокойнее, ну вот, теперь попало». Советы простые, ясные, но меткие, «в упор». Смотрю – и лица товарищей становятся все серьезнее, глаза внимательнее; как в оркестре при взмахе дирижерской палочки, никто не остается без указаний. Левитан подходит к Петровичеву: «Почему вы пишете в каких-то лиловых тонах?» Петровичев, немного конфузясь, сознается, что подсмотрел эти тона у кого-то из импрессионистов на французской выставке[256]. «Ну зачем это? Что вы, француз, что ли? Пишите по-русски, как видите. Зачем подражать чужому, ищите свое». «А вам, должно быть, попал в глаза Коровин? – говорит Левитан Сапунову. – Он художник хороший, но лучше его не повторять, а писать по-своему. Все равно потом нужно будет от чужих приемов отвыкать». Так Левитан старался отмести все чужое, наносное и помогал ученикам выявлять самих себя. Особенно не любил Левитан ловкачества, дешевой подделки под мастерство…

Я слышал от самого Левитана, как он выдерживал свои картины, и видел эти «дозревающие», по его выражению, вещи. «Вспомните, – говорил Левитан, – как работал Александр Иванов над своим “Христом”, как он, чтобы написать его, “попутно” открыл тайну пленэра раньше французов».

Были пейзажисты, писавшие с фотографий, даже в Академии в пейзажной мастерской. Левитан, подобно Куинджи, отрицал такое изучение природы. Отрицая копирование, Левитан не терпел «сырых» вещей, и только быстрые этюды, фиксирующие переходящие моменты природы, признавались им даже тогда, когда в них было мало формы и рисунка; в них он требовал остроты и свежести восприятия и той неуловимой непосредственности, которая обычно неповторима. Мы, его ученики, вынесли из его мастерской это серьезное отношение к искусству.

В противоположность подражателям Левитана среди его современников никто из левитановцев не копировал рабски его манеру. Наоборот, следуя его заветам, все птенцы Левитана, слетев с отеческого гнезда, завели свои собственные гнезда, что делает честь педагогическому такту Левитана. Но когда мы встречались и говорили об искусстве, у нас всегда находился общий язык, так как все мы принадлежали к школе Левитана.

В мастерской Левитана после «леса» мы писали цветы, наша мастерская превращалась не то в оранжерею, не то в цветочный магазин. Каждая новая постановка была неожиданной: то это были папоротники, то серебристые листья бегонии, то роскошные азалии, белые с розовым, от которых не хотелось отвести глаз так они были прекрасны. Левитан ставил цветы обычно совсем просто, прямо в горшках, как они стоят в оранжереях и магазинах; обилие их и простота придавали постановке особую, ненадуманную, живую прелесть. И опять полная свобода задания. После специально картинно поставленных натурщиков в классах эта свобода нами особенно чувствовалась и ценилась.

На яркой окраске цветов, иногда более яркой, чем чистая краска, мы учились превращать сырую краску в живописный образ цветка. Левитан часто спрашивал: «А из чего сделаны ваши цветы, что это: бумага, тряпки? Нет, вы почувствуйте, что они живые, что налиты соком и тянутся к свету; надо, чтобы от них пахло не краской, а цветами».