Письма. Документы. Воспоминания

Выписывать чересчур подробно Левитан не позволял, это лишает работу живописности. Но он требовал выявлять расстояние между цветами и их отношение к свету, а так как они стояли прямо на полу, то можно было писать и фронтально, и с боковым светом, и против света. Многообразие задач развивало наш вкус. Цветы жили, отцветали, зацветали вновь – это давало новые комбинации для композиции этюда. Нужно было, заканчивая постепенно, обобщать сразу целые куски, не возвращаясь много раз к одному месту. Это приучало к внимательному и четкому письму и наблюдению. Помню, позднее в мастерской Репина я начал писать этюд женского торса, внимательно продумывая каждый удар кисти, каждое пятно, так сказать, применяя левитановский метод к писанию тела. Академисты мною заинтересовались, и Илья Ефимович сразу одобрил мой прием.

Так постепенно отучались мы от бестолковой мазни и погони за внешним, невыразительным мазком, отучались от «приблизительной» живописи. К нам в мастерскую пришел однажды некто Беляшин[257], большой, басистый, с огромным кадыком и огромным самомнением. Неплохой рисовальщик и вообще человек не бесталанный. Он начал писать цветы какой-то вычурной и хлесткой манерой со всякими выкрутасами. Кое-кому его работа понравилась. Пришел Левитан, подсел к новоиспеченному виртуозу, некоторое время смотрел молча на его работу и вдруг, вообще такой мягкий и сдержанный, раскричался: «Это черт знает, что такое. Что вы делаете? Разве это цветы? Это какая-то мазня, а не живая натура. Нет уж, батенька, – продолжал он немного успокоившись, – потрудитесь не мудрить и не гениальничать раньше времени».

Когда мы освоили его систему работы, Левитан стал посылать к нам других учеников Училища, обращающихся к нему за советом.

Однажды я писал, как обычно, свои азалии и вдруг чувствую, что за спиной кто-то стоит. Оглядываюсь – Елкин[258]. Я немного знал этого любителя Шишкина и удивился, зачем он попал к нам в мастерскую. Уставился на мой этюд, пожимает плечами. «В чем дело?» – спрашиваю. «Да вот, – говорит, – показывал я свои этюды Левитану, он дал мне несколько указаний, а потом и сказал: “Да вы лучше всего подите посмотрите, как работает у меня в пейзажной Липкин”. Вот я смотрю и ничего не понимаю, что-то уж очень просто, никакой техники». – «А вы чего бы хотели?» – спрашиваю. – «Да так, думал что-нибудь особенное». – «Пишу, как вижу, не мудрствуя лукаво», – отвечаю я. Елкин ушел, очевидно, недовольный. Азалии я писал на обратной стороне старого этюда, получилось довольно любопытно, и Левитану очень понравилось. К сожалению, этюд очень почернел.

Заметив, что я нуждаюсь, Левитан достал мне заказ: написать этюд цветов в оранжерее Морозовой, и, кроме того, один поклонник Левитана заказал мне этюд мальчугана-натурщика. Часто оказывая помощь нуждающимся ученикам, Левитан старался делать это в необидной форме. Так, при организации первых постановок Художественного театра он устроил Сапунова и меня в помощники к Симову. Только раз видел я, как, узнав, что Петровичев пишет малярными красками, Левитан прямо дал ему денег на покупку красок у Афанасия. Испытанная им самим бедность научила Левитана понимать, как тяжело бывает принимать помощь, и он старался помочь необидно и осторожно.

В один из ясных апрельских дней мы всей мастерской выехали в первый раз с Левитаном на природу, в Сокольники. В моих записках этого времени сказано: «День сегодня был полусолнечный, но теплый и ясный, совсем весенний. Пообедав у «Моисеича», долго сидел на Сретенском бульваре – не хотелось домой. В пейзажную пришел с опозданием. Исаак Ильич уже был там, по-весеннему веселый, что-то рассказывал, смеялся. «Вижу, господа, что вам сегодня не работается. Саврасов, бывало, в такие дни гнал нас за город на этюды. А что, в самом деле, не поехать ли нам куда-нибудь за город, ну хоть в Сокольники, что ли?» Мы с радостью согласились.

Кое-кто взял с собой краски, но писать не пришлось Глаза у нас на природу разбежались, да и времени было мало. Левитан не настаивал, он понимал наше настроение. Кто-то из девушек спросил: «А где та аллея, которую вы писали когда-то?». Левитан махнул куда-то в сторону и обещал показать в следующий раз. По дороге много рассказывал о Саврасове, своем первом учителе, о том, как Саврасов много раз писал своих «Грачей», пока ему не удалось написать тех, что висят в Третьяковской галлерее. «Саврасов, – сказал он, – научил меня долго и упорно работать над картиной. Благодаря ему я понял, что творчество – труд тяжелый и не всегда благодарный. Когда добиваешься, часто нечего есть, а когда добился, смотришь – и есть что есть, а уже зубов нету».