Письма из заключения (1970–1972)

Я написал тебе в прошлый раз о народовольцах примерно так, как думаю, но торопливо и как-то доктринерски. Конечно же, это горькая и благородная история; чем ранг меньше, тем иногда порывистее, чище, жертвеннее. Вспомнить хотя бы женщин на процессе 20, Гершковича, Любатович – жену Морозова. Еще я хочу сказать, что страна-то была, действительно, гадкая, подлая, делала все, чтобы создавать эти благородные этические двусмысленности (особенно – террор!). Карийская история меня совершенно потрясла (стыдно, но сахалинских работ Чехова я так и не удосужился прочесть, из-за беллетристических, «фельетонических», как сказал бы Герман Гессе, наклонностей в прошлом). Это я к тому, что бесовский результат предвидеть легко, но у нас нет никакого морального права (что иногда делается) называть Лебедеву или Сигиду «бесами». Если судить по какому-то неэстетическому эталону, то мне (по-человечески) куда дороже гениальных «Бесов» письмо Гершковича. Хотя, повторяю, в проекции эпох гений, конечно же, прав. Я сталкивался с попыткой создать идиллию из романовской России. Это обман все-таки (или самообман?).

Я упоминал чуть выше Гессе, книгу которого – о государстве-элите («Игра в бисер») – только прочел. Не могу сказать, что у меня восторженное отношение к художнику: ученость несколько портит; но как раз ученость – проблема интересная и решена в близком мне плане, с тем же ощущением сложности (я, еще не читая книгу, примерно так, с таких позиций и спорил с Марком в нескольких письмах; интересно, что и модель у нас совпадает: пример ученых занятий во время пожара именно).

«Лунина» я прочел и многим уже писал о ней. Материал богатый, умный: глубоко поучительный и современный. Кажется, все духовные «метания» пересекаются сейчас через одни и те же точки: нравственная примета времени. Нескромно, но мне кажется, что и тут я как-то самостоятельно и прежде чувствовал остроту проблемы. А вдруг как жизнь толкнет нас мордой в какую-нибудь конкретность – средневековый мор, например, или атомную войну – и все опять исчезнет? Но вообще «европеизм» в русской истории, католики – Чаадаев, Лунин, Печерин, – мы их открываем вновь, и это самые, может быть, сокровенные страницы. «Подвиг ожидания или подвиг нетерпения». То-то! Частность: мне кажется, что он позицию Пестеля объяснил надуманно. По-моему, тут, на следствии, весь и сказался «бес», вождь: дело проиграно, а до судеб дела нет.

Спасибо тебе за добрые слова; они мне очень дороги. Хорошо у нас с тобой нити связи надежные, хоть слов не боишься. А то вот я написал Церине пожелание благополучия и получил отповедь за мещанский кругозор. Трудно-с. А тебе и домочадцам уж позволь пожелать счастья и благополучия.

Твой Илья.

Юлию Киму

16.5.71

Дорогой мой Юлик!

В письме твоем избыток мудрости – стало быть, и грусти. Конечно же, я понимаю, что требовать великодушия – невеликодушно; кажется, что хорошо здесь излечивается, так это маниакальная страсть чрезмерно требовать от людей. Между нами, она, эта страсть, почти всегда проистекает от собственной неуверенности, – не случайно же чаще всего изливается в пьяни. Я не помню, смел ли я когда-либо обсуждать конкретную проблему «раздвоенного сердца». Если да, то в истоке этого было все-таки ощущение неразрешимости проблемы и боль за всех участников этого действа. Многие конкретности твоих рассуждений как-то ускользают от меня, – поэтому, как водится, воображаешь многое и, очевидно, лишнее ‹…›

Я, наверно, поступил жестко, пустившись в обсуждение Юткевича с тобой. Это у меня от неизлечимой душевной слоновости. Но я ведь никогда и не сомневался, что твои стихи и песни безупречно честны и, честное слово, в моем письме не было ни малейшего намека на упрек. Что касается твоей работы, то я всегда хотел, чтобы ты засел за большую вещь и не утерял вкуса к большой работе, но ведь и песни твои – не пустяки (это я о смысле, о талантливости их и говорить не приходится). В какой-то степени я хотел это выразить в «Элегии», но получилось вязко и говорливо, потому глава подлежит безусловному изъятию.

«Нетчик» – историзм: человек, уклонившийся от службы, дезертир в некотором роде. Вот отсюда и пляшется смысл. А Боэси ты мог бы и знать: в последние свои майские праздники я оставил у вас его замечательную книгу «О добровольном рабстве…». «Друг Боэси» – это Монтень, друг – и полная противоположность в темпераментах и принципах жизни.

Мне очень жаль, что именно «Диккенс» ускользнул от тебя. Мне казалось, что пафос его должен быть тебе близок. Ну нет – так нет, суда нет.

Все, я думаю, перемелется в нашей жизни, образуется, встанет на место. Вот только болезней, самых обыкновенных, среди наших пошло косяком, не симптомчик ли это надвигающегося критического возраста, когда и «крест» ведь может утратить обаяние и утешение духовности. И все же, даже в виду этого подведения итогов, жалеть, наверно, надо только о поступках с печатью жестокости и невеликодушия – никак не о «растраченных силах» и «несвершенных деяниях». По-моему.

Крепко тебя целую и желаю добра.

Илья.