Письма из заключения (1970–1972)

Низко кланяюсь Вашей молчаливой жене, дочери ея и сыну ея и крепко вас всех целую. Пишите почаще, ладно?

Ваш Илья.

Юлию Киму

27.9.71

Юлик, здравствуй, голубчик!

Неделя вся была такая замороченная – и выморочная, – что я никому не сумел ответить. Тебе, впрочем, задержал не катастрофически, отнюдь, и бог простит мне несколько дней, друзья, полагаю, тем более ‹…›

Витя[152] опять канул в Лету. Последнее его письмо было и проникновенным, и откровенным – в той мере, в какой это позволяет наша, совсем недолгая, близость. Я как-то воочию понимаю, что он должен чувствовать, – не приведи бог! Вообще-то все мы в том или ином варианте и в той или иной степени чуть ли не вечно пребываем в этом состоянии без вины виноватости; у Вити, очевидно, – хуже некуда, да он и сам пишет об этом. Но меня все не покидает мысль, которую я уже неоднократно высказывал, – что Надьке страшно подумать как худо: бабий лагерь и бабья тюрьма в моем представлении чистый ад. Хорошо бы, если б все кончилось более или менее хорошо.

В нашей ситуации есть одна опасность: если з а х о т я т продлить – продлят за милую душу. Наложить на уста печать совершенно невозможно, а толковать каждое слово вкривь и вкось будут обязательно, если захотят только толковать ‹…›

О смерти Н.С. Хрущева я прочитал в газетах. Гера написал мне подробности – по слухам – его похорон. Отношение у меня очень сложное: при всех благоглупостях он продолжает пребывать в памяти как значок, символьчик радужных надежд. Ну вот и похоронен, а продолжать символизировать охоты нет – и без того невесело ‹…›

Пиши. Целую тебя.

Илья.

Много чего хочется написать, но накопил-таки писем за неделю. Так что еще раз прости, брат, великодушно, прояви третью добродетель.

Илья.

Герцену Копылову

27.9.71

Дорогой Гера!

Я в самом деле не ответил тебе на новосибирское письмо: неопределенность адреса давала мне желательную в то время отсрочку.

Я хочу еще и еще раз поблагодарить тебя за такой неожиданный приезд. Жаль, что, как водится, наше свидание оборвалось неожиданно: после того как мы простились, я, конечно же, понял, что нужно было спросить сперва о том, потом об этом ‹…›

Эвелин Во у меня есть, но руки пока до него не дошли. Между прочим, я даже был уверен почему-то, что он – это она, да еще старинная довольно писательница. «Незабвенную» я читал, помню сейчас слабо – только впечатление: мрачное и недоуменное. Все надо перечитывать; сперва все читать, потом все перечитывать. Откуда же брать время?

Отчет о заседании вашего Литобъединения прочел с интересом. Повеселился? Нет, не думаю, – все-таки это невеселая стихия наукообразия. Главное, в уверенности в этом праве – выносить решение: наука все-таки, против нее не попрешь. Меня радует твое отношение к этому.

В размазне литгазетовских «дискуссий» и «проблем» нет-нет да мелькнет какая-нибудь интересная мыслишка. Там с недавних пор говорят об опасности обеднения эмоционального мира, связывая это с научно-технической революцией. Ну вот, один из читателей спрашивает: а собственно какая революция? Есть ли она? И если есть, ну и что же? Аналогичные ломки были и в прошлом – например, Возрождение, но это отнюдь не повлекло за собой ломки человеческой природы. Эта мысль показалась мне занятной, но потом я подумал: копья все-таки ломают не одни журналисты, и если озабоченность высказывают сами корифеи, то что-то за всем этим есть. Об опасностях и о структурных изменениях вообще-то пишут в последнее время все журналы – литературные и художественные, общественные и политические – а понять никак не удается: все почти так убедительны, так научны.

Обнимаю тебя и жду писем.

Илья.

Юрию Дикову

27.9.71

‹…› Дружище, я думаю, ты или преувеличивал прочность былых связей, или теперь преувеличиваешь масштаб их распадения. Жизнь растреклятая, а главное, что у каждого – своя, а того главнее, что с этим ничего не поделаешь. Держись, это я тебя богом и дружбой кляну; самое важное, что тебе – с твоей душой и душевностью, талантом и нужностью друзьям (это я по себе сужу; но я-то не со звездой же во лбу, чаешь!) совершенно ничего не следует придумывать и внушать. Трудно это все объяснить на бумаге, потерпи – и поговорим, я за бутылкой того, ты за бутылкой этого («я с рукописью, ты с вязаньем»). «Концы и начала» я немного помню, даже цитировал в Ташкенте. Хорошо бы его иметь, но, с другой стороны, откуда ж у тебя лишние деньги?!

Прощаюсь с тобой в уповании: а вдруг тебе захочется писать письма почаще. Главное – поберегись, отдохни. На том крепко тебя целую, твоих домочадцев – тож.

Твой Илья.

Марку Харитонову

3.10.71

Дорогой Марк Сергеевич!