Письма из заключения (1970–1972)

Контора пишет, а дела так себе, как я понимаю. Хотя, чего уж, понимаю я мало что; только и понимаю, что многим из наших все поднаваливает и поднаваливает жизненных покоев. Сокрушенное и почти безнадежное понимание.

Тебе приходилось почти четверть века назад читать в коротких штанишках и белой рубашке стихи к 30-летию Революции? Мне приходилось. А сейчас, – сегодня 54-я годовщина, через несколько часов предстоят подъем и день отдыха и веселья. Ну и правильно все, надо было отдыхать и веселиться в свое время.

Как это понимать, что иллюзии – зеленые? Надеюсь, что иллюзии – не змеи? А Париж – это Париж, – Лувр, Елисейские Поля и все такое. Приятно, что туда ездят, оттуда ездят, даже если и предстоит остаться при зеленых иллюзиях. Мне-то что: зима-весна, я больше о тех, кто в Черняховске[162].

Бог с ними, с Иркиными письмами. Была бы она здорова и благополучна. Поцелуй ее от меня крепко и подбери всякие нежные слова. Только, уж пожалуйста, без корейских ироний чтоб. И да не покинет тебя бодрость и радость жизни. Только писал тебе, поэтому наскоро тебя целую. Жду твоих писем.

Илья.

А может так быть: проводы были, а с поездкой передумалось? Чего только не придумаешь в маниловских уголках «уединенного размышления». Шиш, но от чистого сердца!

Еще раз целую тебя. Илья.

Сереже Кану [163]

7.11.71

Дорогой Сережа!

Большое спасибо за письмо, за желание поделиться со мной своими заботами и мыслями. Оно мне очень драгоценно, это желание, поверь мне, и прибавляет вкуса к размышлению – к жизни, значит (украл у Декарта: «когтиста»… и пр.).

Я отлично, по-моему, понимаю твое состояние. Самое интересное занятие отвлекает от интересных житейских впечатлений, а самое интересное житейское впечатление – от занятий: вечная и трудноразрешимая антиномия.

Я рад, что тебе бывает просто весело со своими ровесниками, и рад, что у тебя впереди – интересные курсовые темы. Трудно начать, а там уж неизбежно появится азарт и чувство открытия (хотя бы и для самого себя) – в этом я уверен ‹…›

Сейчас у меня в голове скорее воспоминания о впечатлениях, чем сами впечатления. Я не большой поклонник юмора Рабле, Гашека и пр. (извини за иерархически малосопоставимые ряды – я говорю о принципе юмора только), и в книге меня, конечно, многое раздражало. Но пафос ее все же был понятен: так горько было убедиться, что во все времена истовые кантонисты успешно заменяли специалистов (это по вездесущему Щедрину), портили последним жизнь; особенно омерзительно было встретиться с неистребимым племенем правоверных прозелитов, выкрестов, умельцев в доносе. Из чувства злорадства, из неприязни к этой породе я вполне прощал автору швейковский стиль аргументаций. Повторяю, я передаю только воспоминание о впечатлении – а тебе, наверно, предстоит многое угадать: всю диалектику добра и зла реформации, а может, и швабский дух полемики, истинно арийский дух движения и (истинно?) лютеровскую расправу с чертом или то, что пишет Герцен о выдающихся немцах в Лондоне.

О себе писать, как всегда, трудно. Сейчас канун праздника; спать не хочется, читаю, а сейчас вот пишу. В массе компромиссных, а потому зачастую невозможных взаимоотношениях, бывают минуты теплоты и сердечности. Они случайные, увы, и эфемерные. Но их-то надо только и постараться сберечь: может, они и есть позолота, которая не сотрется (вопреки грустной сказке).

Передай самые теплые слова Леночке, твоей матери.

Всего вам доброго обоим.

Твой Илья.

Рае Хасидман [164]

7.11.71

Милая Раечка!

Ты молодец, что не забываешь стареющего своего учителя и время от времени льешь бальзам на мое сердце (восточно, цветисто, витиевато – ты ведь любила когда-то такой стиль; помнится, мы с тобой из-за этого даже поругивались). Я рад, что сумел на расстоянии открыть для тебя Платонова – хотя более чем уверен, что тебя вполне осенило бы и без меня. Ты прочитала Тынянова – теперь настоятельно советую прочесть в ЖЗЛ книгу «Лунин» – и книга прекрасная, и сопоставление судеб декабристов, наверное, многое может открыть в вечной современности истории русской мысли и русского донкихотства.

Помнишь «Горе от ума» у Товстоногова, куда я водил в ленинградские дни всех вас. Это я по поводу прочитанной тобой «Смерти Вазир-Мухтара» – что может быть горше судьбы оказаться недостойным своего героя. Я вспоминаю часто из романа диалог двух солдат-дворян в палатке, который ты должна помнить; он помогает мне время от времени «оставаться при фактах», но при этом не впадать в непозволительную простоту суждений. А о Тынянове я вам говорил когда-то, когда обучал вас своим любимым Грибоедову и Пушкину, только ты вряд ли что запомнила: вы были еще так эмбриональны в те годы, сударыня.

Я хорошо понимаю твое впечатление от узбекской культуры. Но, по правде говоря, я до сих пор не достиг твоей глубины: местные искусства как-то чисто биографически задевают меня, но не становятся событием. Айтматов или Друце для меня не киргиз или молдаванин, а писатели общечеловеческого масштаба. Так уж я космополитически (или по-русски?) воспитан. ‹…›