С трудом вспоминаю, в каком году тебя не стало. Хорошо помню только день и месяц, но какое они имеют значение? Кажется, после твоей смерти прошло лет десять. Я не помню, как обращалась к тебе: отец, папа, папочка? Первое и последнее – вряд ли. «Отец» – слишком официально для меня малолетней, «папочка» слишком по-детски, по-женски, слишком не-к-тебе, такому строгому, решительному. Всегда просто, нежно: папа.
Папа, я соскучилась. Папа, ты моя всегдашняя негласная защита. От бытовых проблем, от злых языков, от критики, от внешнего мира. Я ношу тебя в себе, рассказывая другим выдуманные факты. Только во мне, только со мной ты настоящий.
Я помню каждую пьянку, после которой, обливаясь слезами, говорила: «Я скучаю по папе». Сочувственные взгляды, сдержанные прикосновения чужих рук – знак поддержки? Я не знаю, что болтала о тебе этим другим, существование которых было не таким значительным, как отсутствие тебя. Ты – мой пьяный монолог. Всякий раз, когда чувствую возле себя другого (чужого) мужчину, говорю о тебе. И другие – чужие – становятся еще дальше. Сегодня я решила написать тебе, потому что провела ночь у парня, который ждал от меня не разговоров – физической близости. А мне нужен был монолог. Как только выговорилась – парень стал омерзителен. Как и многие другие до него. Ты – мое неумение находиться с мужчиной. Я всегда ищу в нем тебя – мой выдуманный идеал.
Папа, а ведь я совсем тебя не знала, никогда не представляла, какой ты. Всегда – выдумывала. С ума сойти: за жизнь ты сменил нескольких жен, воспитал семерых детей, застал пятерых внуков. Рядом с тобой всегда были те, кто тебя любил. Кого ты любил. Сила притяжения, из-за которой мама будет одинока всю жизнь и никогда не полюбит никого больше, чем тебя. Как она могла выйти за тебя? От отчаяния? От упущенных возможностей (выходила замуж тридцатилетней, за человека, который был старше нее на несколько десятков лет)? Почему так вышло? Я не могу у нее об этом спросить, но надо бы. Мне необходимо знать.
Я путаюсь в датах. Я не знаю, сколько исполнилось тебе, когда я родилась. Я хочу представлять тебя двадцатидвухлетним. Я хочу полную стенограмму твоей жизни. Я же ничего о тебе не знаю.
Ко мне на работу приходят люди, которые ищут родственников, эмигрировавших или репрессированных много лет назад. Бабушки, прабабушки, деды, прадеды… Одна женщина – тучная, с дрожащим голосом, в очках – искала отца. Я думала, она хочет узнать, как папа погиб. Но нет, умер дома – у нее на руках. Искала по книгам и чужим воспоминаниям его потерянную молодость, о которой он никогда не рассказывал. Или она не решилась спросить. Воскрешала по крупицам, как настоящая исследовательница, чужую биографию. Родную биографию.
Я ничего не знаю о твоей молодости. Не решилась спросить.
Мне, кажется, пять. Пожелтевшие фотографии в твоем фотоальбоме, который совсем не похож на пухлые и пыльные мамины – тонкий, – листаешь – несколько карточек, выставленных в только тебе понятном порядке. Останавливаешься на одной, разворачиваешь ко мне:
– Это твой дед.
Понимаю весь твой страх, чувствую твою боль, знаю, что ты хочешь мне передать то, к чему я не готова. Идиотский смешок:
– Он сдох уже?
Твоя обида. Опущенные ресницы:
– Не говори так. Погиб. Он – погиб.
– Ну сдох, погиб – какая разница?
Мое неумение говорить необходимые слова в нужные моменты. Знал бы ты, как мне стыдно за себя! Как страшно оттого, что не спросила, что не узнала, что не поняла! Нет же – поняла. Постеснялась сказать о чувстве. С того момента о чувствах я не говорила никому и никогда.
