Письма к отцу

От отца ей нужны были поддержка и одобрение. Он давал ей и поддержку, и одобрение. Ей необходим был авторитет и объяснение – как кататься на велосипеде, как решать задачи, зачем нужны прописи и почему учительница начальных классов не будет с ними всю жизнь. Он пользовался своим авторитетом и объяснял. Вся его жизнь – преподавание, вся его реальность – сплошное разжевывание другим того, что он давно понял. Она часто думала о том, как бы чувствовал себя отец, если бы он проснулся однажды утром, а мир изменился, и в этом мире его никто не уважает и не боготворит, в этом мире он изгой и посмешище. Она знала, что папа бы не растерялся и в первых же репликах вернул себе былой авторитет – иронией, кротостью, уважением, обаянием.

Мама другая – в ней не было ни обаяния, ни авторитета. Мама – сплошной нерв, сплошная истерика.

Когда она узнала значение слова «манипуляция», многое в отношениях с матерью встало на свои места – ее неожиданные болезни и угрозы грядущей смертью (она стала угрожать смертью ей и брату после того, как они лишились отца); как она наказывала их деньгами – не давала обещанное, потому что они вели себя не так, как ей хотелось бы (и она, и брат воспринимали это как предательство); как терялась в сложных ситуациях (а таких ситуаций в их общей жизни – особенно после смерти отца – было очень много); как плакала, много плакала; как кричала – очень громко, очень долго; как прятала сладости до особого момента, но этот момент никогда не наступал, потому что сладости успевали просрочиться, так никому и не доставшись. Папа знал, что мама такая, папа ее такой принял, ведь она никогда не повышала на него голос, только на них – на детей.

Она читала дневники сына Цветаевой, Георгия Эфрона. Разные исследовательницы и исследователи Цветаевой и Мура писали о том, что Мур ненавидел свою мать, был избалованным мальчиком, который издевался над бедной поэтессой. Она сочувствовала Муру, тому, что он оказался в самый сложный период жизни своей матери совсем один, один – и рядом с ней, своей матерью. Она знала, что он не ненавидит мать, а любит трепетно и нежно, что ему тяжело находиться на пороховой бочке с человеком, который не контролирует себя и не несет ответственности за него.

Цветаева с сыном возвращаются в Советский Союз. Мужа Цветаевой – Сергея Эфрона – сажают. Дочь Цветаевой – Ариадна Эфрон – тоже арестована. Цветаева остается с сыном-подростком, родившимся во Франции (говорящим и мыслящим не на русском, но русский знающим), в сталинской Москве. Мур и Цветаева с трудом представляют, что такое Советский Союз после тридцать седьмого года, они ждут чуда – освобождения родственников, они чувствуют – произошла чудовищная ошибка. Начинается война. Цветаева понимает, что война будет долгой, Цветаева хочет спасти сына. Она боится бомбежек и мобилизации. Она растеряна, в истерике уезжает в эвакуацию и забирает с собой молчаливо согласившегося сына (хотя – внутренне – конечно, не согласного). В эвакуации нет ни жилья, ни работы, ни надежды на будущее. Цветаева понимает, что не вынесет настолько бедственного положения, и решает самостоятельно умереть, покончить с собой. Она оставляет сына-подростка одного во всем мире. Сын-подросток страдает по-настоящему, это чувствуется и в дневниках, и в письмах. Ему очень больно, но эту боль он не артикулирует, потому что плохой тон – рассказывать о чувствах вслух, делиться ими. О чувствах – выпивая бутылку чего-то крепкого и наедине с кем-то, кто на сегодняшнюю ночь заменит ему мать, останется с ним, будет слушать, молчать и гладить. Кажется, с ним никого такого и не случилось.

Она понимает Мура. Мура и собственного брата, с трудом съехавшего от матери в двадцать семь («Младшие в семье должны жить с родителями всегда»), за жизнь которого она не может не переживать. Они любят мать, но какой-то нервной, кроваво-красной, не-рвущейся, тянущейся, резиновой любовью.

Она выходила из кабинета отца, из его библиотеки. Она пряталась там от матери, даже когда он уже умер, нервно теребила щеколду. Мать сидела на кухне и капала корвалол в стакан с водой. Хваталась за сердце. Вытирала слезы платком. Шумно вздыхала. Насупленно смотрела на нее. Потом взгляд становился виноватым. «Мать всегда у вас плохая», «Мать всегда во всем виновата», «Только отец хороший, правильно?», «Вас отец или мать растили? Кто? Я одна вас ращу!», «Никакого уважения к матери!». Она знала, что уважения не добиться, если его отчаянно выпрашивать, но жалела мать за то, что та не подозревала об этом, за то, что готова была уничтожить весь мир от собственной обиды, от потребностей, которые не удовлетворили ни дедушка с бабушкой, ни прабабушка – с последней мама часто оставалась в детстве. В маме плакал не взрослый человек, а ребенок – брошенный всеми, оставленный на произвол судьбы. Взрослыми должны были стать ее дети, заменить ей умерших родителей и мужа. Не прятаться, не разговаривать на равных, а смотреть сверху вниз – с поддержкой и принятием.

Глава шестая Поздний ребенок