Письма к отцу

Юная дочь делает пенсионера молодым отцом. Молодая жена поддерживает самооценку опытного лектора – подтверждает его мудрость, его обаяние. Зрелым мужчинам необходимы женщины младше них.

Зрелые мужчины умирают, оставляя своих – юных – женщин стареть. Стареть некрасиво, стареть в одиночестве, мечтать о том, что старость не наступит никогда, и удивляться себе, стареющей. «Я поняла, что моя сестра постарела, когда перестала красить волосы», – говорила кому-то ее мама о ее тете. Тетю никогда не заботило, как она будет выглядеть, она никогда не стыдилась и не стыдила. В отличие от своей сестры, ее мать всегда размышляла о том, что подумают люди, выстраивала от чужих решений и мнений стратегию существования.

Она как-то вызывала такси в аэропорт. Мама ее провожала – садилась в такси с ней. Водитель помог с чемоданом и сел за руль. Ему позвонили и, кажется, спросили, кого он везет. Водитель ответил: «Девушку и пожилую женщину». Так она поняла, что ее мать – уже – пожилая женщина. Мама слышала эту реплику зрелого мужчины? Каково ей быть пожилой женщиной?

Она знала, что фиксация старения должна произойти неожиданно для тех, кто всегда хвастался своей молодостью и свежестью, потому что чаще всего находился среди представителей старших поколений. Она ехала в том такси и переживала за мать, которая делала вид, что ничего не произошло и что так и должно быть – девушка и пожилая женщина.

Она думала о том, что отец прожил целую жизнь до того момента, как встретил маму, что его мертвые жены могли бы рассказать ей много интересного, благодаря их свидетельствам она бы составила полный – возможно, не комплиментарный – портрет отца. Отец никогда не записывал ничего о собственной жизни, она не понимала почему, ей казалось, что любая жизнь достойна того, чтобы ее зафиксировать, она поверить не могла, что отец не оставил ни дневников, ни записок, ни мемуаров, ничего – просто умер, просто ушел в пустоту, в небытие, остался загадкой для нее, для ее матери, для еще живых – других – детей, которые тоже ничего не записывают и не пытаются воскресить отца.

Поздний ребенок придумывает молодость родителей по фотографиям. Она не знает ни одного из тех мужчин и женщин, рядом с которыми запечатлен отец на групповых фото. Она видит, что он всегда с фотоаппаратом, но фотоаппарат висит у него на шее, а фотографирует его – на этих групповых фото – кто-то другой. Не жирно ли – думает она – в Советском Союзе два фотоаппарата на одну компанию? Или все это байки – до перестройки жить было лучше, было веселее?

На всех фотографиях отец стоит сбоку, никогда не находится в центре. Она знает, что чаще всего сбоку стоят те, на ком компания держится – они пропускают в центр скромных, неприметных, их подгоняют: «Любочка, становитесь! Андрей, давай сюда, к Любе». Руки отца уже не находятся в движении, но она чувствует, что перед этими групповыми снимками он активно жестикулировал. Отец застывает в полуулыбке, смотрит в объектив, прямо в глаза ей – дочери, которая родится спустя тридцать лет после этой фотографии. Возможно, он думает о другой дочери, той, что появилась на свет совсем недавно, дочери, ставшей его ранней, первой ошибкой молодости – он так и не женился на ее матери. А может, он не думает ни о чем – ощущает голод, и в этой полуулыбке скрывается не блаженство и гармония, а нетерпение – когда обед?

На фотографиях она видит отца московским, столичным. Она никогда его таким не наблюдала, – для нее отец – житель маленького городка на юге, занимающийся сельским хозяйством, косящий траву, пропадающий за книгами в собственном кабинете, который называется библиотекой. Он сам выбрал для себя эту уютную реальность маленького города. Она сбежала из той реальности, которую он выбрал для них, – в столицу. Он сменил хрущевку на одноэтажный дом. Она променяла одноэтажный дом на квартиру на двадцать седьмом этаже, откуда виднелась часть Москвы – совсем маленькая ее часть. «Москва сильно разрослась, папочка», – хотела бы она написать ему в письме или в сообщении.

Она иногда думает о том, что тоже уехала бы куда-нибудь подальше от прогресса, купила бы дом в российской глубинке и жила бы на тысячу рублей в неделю, а не в сутки. Но она знает, что это всего лишь поза, что ей слишком комфортно в городе, удовлетворяющем ее потребности в красоте и уюте. «Но не в стабильности и безопасности», – записала бы она с ухмылкой в дневнике или в длинном письме другу, но она не ведет ни дневника, ни переписки.