Письма к отцу

узурпация власти: «ну ничего, лимонов еще жив»

падение рубля: «зато лимонов живой, бодрый»

пандемия: «таня, мы же договаривались, что конец света наступит, когда не станет лимонова»

вчера, 17 марта 2020 года, умер эдуард лимонов.

нам – детям, ничего не понимающим в этом мире, – нужен взрослый, дед, отец, который скажет, что он точно знает, что делать.

нам не нужен скучный, всезнающий «взрослый», нам нужен тот, кто скажет, что мы свободны, что мы можем делать все, что захотим, и если нам что-нибудь за это будет, то мы это переживем, а если не переживем, то – черт бы с ним, наша смерть станет национальным трауром. но лимонов такой один – был, есть, будет – поэтому нам – хватающим последнюю пачку гречки с полки «Ашана», постящим в инстаграмах[25] глубокомысленное «самоизоляция, день третий», торгующимся с авиакомпанией «победа», с ужасом наблюдающим за крушением корпораций, нам, бездействующим по отношению ко всему, что происходит в нашей стране, – очень важно помнить, что когда-то, совсем недавно, один наш современник «все потерявший, но ни хуя не сдавшийся» сидел на нью-йоркском балконе, смотрел вниз, и у него было «много времени впереди».

но, наверное, сейчас – выйдя из съемной квартиры (а ведь мог купить несколько собственных) на последнюю в жизни – смертельную – операцию, предвещая «национальный траур» и требуя «закрытые от общественности» похороны, – он сидит на этом балконе и ухмыляется тому, как рушится весь – оставленный «детям» – мир.

Под ним – сорок три лайка и четыре репоста. Для ее старенькой странички вконтакте – это много, обычно у нее десять-пятнадцать лайков и один репост. Она думает о том, что не написала ничего неочевидного и, может быть, даже пережала с драматизмом, но для нее не имело значения то, как друзья и подписчики отреагируют на пост, ей было важно поделиться эмоцией, написанные – искренне, а не по служебной надобности – некрологи похожи на зажигалку, которую подносят к леденящему ощущению смерти.

Она не написала ни одного некролога своему начальнику. Пыталась зафиксировать эмоции в заметках на айфоне, но собрать их воедино – не получалось. Кем он был – для нее? Другом, наставником, авторитетом, идеальным собеседником? Человеком, которого она – как и других названных отцов – придумала, чтобы жить в иллюзии защиты? Кем он был для других? Человеком из «Википедии», гениальным исследователем, каким-то преподавателем, превосходным лектором, талантливым писателем, въедливым библиографом? Ей нравилось собирать образ начальника из некрологов других людей, тех, кто его очень хорошо знал: вот итальянская исследовательница рассказывает, как он любил выпивать пиво и коньяк, когда приезжал к ней, в Рим, ей кажется, что он приезжал последний раз совсем недавно, но – если посчитать – это было давно, до того, как у него обнаружили заболевание желудка и он перестал пить крепкий алкоголь; они ходили около фонтанов и развалин и говорили о литературе, потому что ни о чем, кроме как о литературе, он не мог говорить так запальчиво, с такой влюбленностью. Вот его бывшая секретарша делится нежностью – он задерживался после работы и долго разговаривал с ней, спрашивал, как она живет, помогал, когда нужно было помочь, он никогда не рассказывал ничего о себе, говорил только о ней, ей сейчас неловко, а тогда это казалось естественным. На панихиде выступали его коллеги по университету – говорили, что он был «кирпичом в сюртуке», загадочным человеком, всегда сдержанным, всегда собранным, готовым помочь, но при этом закрытым, открывающимся не всем.