Письма к отцу

Для нее он не был «кирпичом в сюртуке», еще она знала о том, что – если бы он оказался на этих похоронах, то улыбнулся бы такому определению: «кирпичом в сюртуке» обожаемый им Розанов называл Сологуба. Она любила задавать вопросы, поэтому знала о нем гораздо больше, чем другие – не задававшие ему вопросов, воспринимавшие его – гениального библиофила – составителем комментариев к их собственным жизням.

Для нее он был – своим – какой бывает пришедшая с работы мама, переодеваясь в домашний халат, каким оказывается отец, когда меняет преподавательский костюм на дачные треники. Он поздравлял ее с днем рождения, присылал цветы и – неизменно, каждый год – имейл со словами: «Вот тут в аттачменте вам всякие коты и прочая живность», действительно – прикрепляя документ с котами и всякой живностью. Ей становилось тепло от этих сообщений, она любила их получать.

Он рассказывал о том, как учился в Литинституте, как переехал в Москву из родного города, как оставил там бывшую жену и дочь (она не знала, но чувствовала, что он не был инициатором развода, такие, как он, не разводятся, а живут делом жизни, поддерживаемые – в идеале – невзрачной и любящей женой, но – на практике – они выбирают в жены тех, кто тоже хотел бы иметь дело, тех, кто оказались главными героинями собственной жизни; эти героини и бросают таких, как он, – направленных к миру, но не к ним, отвечают разрушением и болью на равнодушие). Он любил дочь – писал ей письма – вежливые, приветливые, нейтральные. Дочь отвечала ему тем же – сдержанной нежностью. «Привет! В мае ты будешь дедушкой! Я, кажется, соскучилась».

Он показывал ей студенческие фотографии – острые скулы, длинные волосы – прическа в стиле шестидесятых (хотя он родился только в шестьдесят первом) – кажется, она называется shaggy, очки в роговой оправе, которые создавали законченный образ. Губы тонкие, как нитки. Ямочка на одной щеке – открывается при улыбке, – она оставалась до последнего дня его жизни, на панихиде – воя от горя – его мать вспоминала об этой ямочке: «Солнце мое, зайчик мой, как же я без тебя? Приходит домой, улыбается, и жизнь лучше становится. Как же я теперь?»

Она – тоже – не видела ни смысла, ни мать, ни гроба – глазами, которые застили слезы.

На панихиде не было его дочери. Только мать. Панихида проходила в Москве, а дочь осталась там, в городе отцовского и своего собственного детства. Дочь находилась со своей дочерью. «Поздравляю с дочерью! Это дело хорошее, желаю вам всяческих успехов в этом». – «Спасибо, мы сами очень рады! Два года мечтали».

Родной дочери на похоронах не было. Там оказалась только она – названная дочь.

На работе им выделили автобус, чтобы они – всем коллективом – могли приехать на похороны. Она не хотела коллективом, она хотела сама, в одиночестве. Но у нее был парень, который не мог выдержать ее молчаливого горя и проживал его – это горе – с ней (до их окончательного расставания оставалось ровно полгода). Накануне панихиды она купила много – четное число – красных роз – потратила почти все деньги, что выделила на еду. Эти розы стояли у них на кухне, перевязанные черной лентой. Она ходила в ванную, всякий раз бросая на них взгляд заплаканных глаз, и ей становилось не по себе: значит, это все взаправду.

Она долго выбирала черное платье – у нее их несколько, хотелось выбрать то, в котором она не была счастлива, и то, которое не было офисным. Они проснулись в семь утра и сели в такси. На панихиде было много людей, хотя ВОЗ предостерегала от многолюдных собраний, – сначала они рассеянно бродили по двору больницы, потом собрались около гроба в помещении. В конце марта стоял январский холод, в новостях сообщалось количество смертей от коронавируса – смерть била рекорды. Говорили, что скоро объявят карантин и все будут сидеть дома. Она старалась не брать в руки телефон и не читать уведомления. Самое страшное уже случилось – прямо здесь.

Перед гробом говорили речи. Ей тоже кивнули, но она не смогла ответить – голос отказал. Она плакала всю панихиду – беззвучно. Она думала о том, стало бы ей легче, если бы на этих похоронах присутствовал священник, как бывает у верующих и как не случилось у ее начальника-атеиста? Она вспоминала о том, что на похоронах биологического отца священника не было, и легче ей не стало до сих пор.

Известная исследовательница литературы русской эмиграции, видя горе прощающейся матери, решила ее неловко поддержать: «Ваш сын всю жизнь занимался Иваном Буниным и Георгием Адамовичем. Иван Бунин и Георгий Адамович умерли. Но мы помним их за то, какими они были, за их труды. Они живы в нашей памяти, в собственном творчестве». Мать плакала не переставая, не обращая внимания на слова исследовательницы.

Ее возмутил этот монолог – ей казалось, что матери, пережившей собственного ребенка, абсолютно все равно, останется ее сын в вечности или нет, будет жить в своих трудах или умрет в безвестности. Мать в своем горе одинока, как и он – нашедший единомышленников в прошлом, среди умерших людей – одинок в своей смерти.