Папа! Папа. Веду с тобой переписку два года – вот что поняла. За два года – тринадцать писем. Чертовски мало. За всю жизнь – ни одного дня без мысли о тебе. Много?
Хотелось бы написать: всякое происходит. Но толком не происходит ничего, все банальное, будничное, бытовое. Какие-то встречи, какие-то люди, какие-то посиделки, какие-то мелкие обсуждения и долгие, искренние, разговоры. Пытаюсь вспомнить «последние» ощущения, чтобы разом выложить тебе все. Но это «внутреннее» так быстро меняется, утекает – а что остается? Неужели ничего?
Недавно умер наш преподаватель. О таких, как он, говорят: «Не от мира сего». Никогда не был женат и жил среди книг, скупал их в огромном количестве (на восьми языках!) и – почти все – прочел. Удивительный, странный, противоречивый. Не просто «личность» – живой экспонат в музее под названием «Люди, которые рождаются, чтобы больше никогда не повториться». Когда узнала о смерти – разревелась на работе, пришла домой – лежала на кровати, в платье, поверх покрывала – вспоминала. Сжимая подушку дрожащими руками, говорила вслух (кому?): «Однажды он пришел к нам на лекцию, рассказывал о Прусте. Я почти не слушала – голова была забита какой-то очередной „любовью“, какими-то раздумьями на тему „Как жить дальше?“ И тут – слышу: „Помните, у Пруста есть отрывок про пирожные мадлен? Герой откусывает пирожное и вспоминает все, что с ним происходило, когда он это пирожное ел. И вы сейчас здесь – в институте – сидите за партой, видите каждую ее неровность, запоминаете, чтобы потом, когда не будет института, когда не будет меня, встретить эту неровность на другой парте и все это вспомнить – мой голос, ваши мысли…“ Свои мысли не запомнила, но голос, выражение его лица (вдохновенное!) – на всю жизнь».
Потом были похороны – он лежал в гробу, совсем не похожий на себя, статичный, не-жи-вой. Не подходила к гробу. Смотрела издали. «Когда не будет института, когда не будет меня…» Еще он говорил: «Ценность литературы в том, что в ней, даже умирая, никто никогда не умирает». На его столе лежал томик Сартра, он тряс Фолкнером, а мы через столы передавали какое-то редкое издание Джойса, что он притащил в своем рыжем портфеле.
А знаешь что? Сейчас лето, июль. В твоем – нашем с тобой – мире уже поспели арбузы, мы с братом едим пломбир за пять рублей, пока ты ведешь нас к морю. Спокойное море. Красивый ты. Волнистые волосы (ты проводишь по ним тонкими пальцами, рассуждая о чем-то серьезном), серые глаза (когда начинаешь шутить, они меняют оттенок, от голубого до изумрудного), широкие плечи, уверенная походка.
«Ну что, Вася, дома накопаем червей и завтра пойдем на рыбалку?» Туда, где женщинам не место. В мир «для мужчин». Я думаю: как хорошо, здорово, что мы – разные, что мы – мужчины и женщины, что у нас, у каждого, разные (свои!) миры. Вы привезете рыбу, мама станет разделывать ее во дворе на железной доске. Я буду морщиться – терпеть не могу рыбу. Шипение на кухне – рыба на сковороде. Запах на весь дом. Моря, рыбы, счастья, детства. Семьи.
А потом я возьму велосипед и поеду по узкой дороге, ведущей к реке. Давя на педали, не буду ни о чем думать, потому что в сознании останутся только стихи, которые мы с тобой выучили, только песни, что ты включал мне на новеньком магнитофоне (а я все думала: зачем привез его сюда – в наш морской, пахнущий тишиной и свободой дом?). «Ночь тиха пустыня внемлет богу и звезда с звездою говорит…», «А в городе том сад все травы да цветы гуляют там животные невиданной красы…». Вспомню, как впервые услышала эту песню: ты повел меня в театр, отвечая на бабушкино «Ей всего три года, чего она поймет в театре?»: «Не поймет, так запомнит». Огромные лестницы, синяя сцена, занавес, высоченные люстры, люди, похожие на кукол, в смешных нарядах, декорации замка – как же это забавно. И тут – надо всем – музыка. «Папа, такую музыку может сочинить только бог». Киваешь (ты – атеист!). «Кто любит тот любим кто светел тот и свят пускай ведет звезда тебя дорогой в дивный сад…»
Папа! Где-то, когда-то я прочла: «Все уйдет, религии забудутся. Останется только это: просто сидеть на стуле и смотреть вдаль». Я знаю, что ты сейчас (мой, настоящий, живой) этим и занимаешься. И в твоем одиночестве на этой – вечной – рыбалке, где мне нет места, я тебя люблю.
