Письма к отцу

Мой папа все еще старше меня, но наш разрыв с каждым годом сокращается. Я рада, что он не умер молодым и что не оказался на войне, что не писал письма с фронта, где значилось, что победа обязательно будет за нами, а ему ничего не нужно, он здоров и сыт, главное, чтобы все остальные были счастливы – мать, жена, дети, все матери, все жены и все дети. Я рада, что он не стал ни для кого зиянием, болезненным и ощутимым, каким для моей прабабушки, бабушки моей матери, оказался ее единственный сын, пропавший без вести на войне. Кажется, это единственное горе, с которым с трудом смирилась моя мама и не смирилась прабабушка, – это горе, невоплощенное, исчезающее, рассыпанное буквами в треугольном конверте. Пропал без вести, существовал ли, не существовал? Оказался рядом, будто ангел. Или – жив, но не вернулся? Может быть, вернется? Прабабушка верила, что вернется, когда уже никто не верил. Сидела в деревенском доме около окна с деревянными рамами и смотрела – украдкой – чтобы никто не подумал, что ждет. Готовила суп на пятерых, но воды подливала чуть больше, чтобы – если что – налить шестому.

Прабабушка умерла раньше, чем мой папа. Раньше, чем появился интернет. Лет семь назад все, что касается Второй мировой войны, оцифровали. Моя мама и мой брат нашли потерянную похоронку. Погиб – почти сразу, как перестал писать.

Я, кстати, не знала своей прабабушки. И она, и ее погибший на фронте сын для меня – зияния.

Глава восьмая Кстати

Я скучаю по своему детству, и я скучаю по своему отцу, каким бы он ни был. Начиная писать эти письма, я ставила перед собой задачу – увидеть настоящего отца, высмотреть всю правду, выкрикнуть, высказать обиду от его ранней смерти, преодолеть травму, заняться терапевтическим письмом. Ничего из этого не вышло – я по-прежнему ему благодарна, хоть ни разу не высказала этого при жизни, и благодарна себе, преодолевающей все страхи, которые он мне внушил, себе, учащейся жить с жесткими стандартами.

Ему – им – ему и маме – было важно, что подумают о нем окружающие. Я знаю: он был тем человеком, которому хотелось самоутверждаться за счет других. В его время не были популярны эти термины – нарцисс и нарциссизм, – но в наше его бы точно так окрестили. Его бы назвали абьюзивным и контролирующим, патриархальным и эгоцентричным, равнодушным, любящим по-своему: дети – его отражение, поэтому они должны быть идеальными, вундеркиндами с ранним развитием. Он не принимал первых детей – они оказались не такими, как он хотел. Для него имели значение последние – с ними можно было сотворить то, что он творил с собственными учениками, вылепить их идеальными.

Я знаю: он принес много боли каждой из своих жен, усугубил детские травмы и комплексы моей матери. Да, он был идеальным мужчиной не только по деревенским меркам (кандидатская степень, не пьет, не курит, не гуляет), но и по меркам советским (поддерживает партию, верит в светлое будущее коммунизма). Он был идеальным мужчиной и внешне, и внутренне. Но идеальным для тех, кто готов был отдавать ему себя полностью, тех, что утрачивали личность рядом с ним, тех, что хотели отказаться от собственной индивидуальности.

Я знаю, что я похожа на него. Я эгоистичная и прямолинейная, грубо защищающая собственные границы, высмеивающая то, что оказывается не близко моим ценностям, то, что противоречит тем жестким стандартам, которые внушил мне он. Я знаю, что, если бы он дожил до меня сегодняшней – мы бы перестали общаться не потому, что он так безвинно и так нелепо умер, а потому, что наши взгляды друг на друга и на окружающий нас мир бы не сошлись. Никто из нас бы не сделал шагов к примирению. Мама и брат играли бы на два фронта – неловко улыбаясь и мне, и ему. Я бы не приезжала на семейные застолья, а потом – после короткого зимнего дня, в длинную февральскую ночь – проснулась бы от звонка матери или брата. «Таня, папа умер». И что-то бы оборвалось. Я бы поехала к нему на похороны в купейном вагоне. Я бы плакала на верхней полке и не могла уснуть от душивших меня слез. Я бы открыла ноутбук и начала бы первое письмо к нему – мы столько всего не сказали друг другу при жизни, у нас должно получиться договориться в посмертии.

Ночь с 9 на 10 июля 2016 года