ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея

Все повернули головы в мою сторону. В глазах их читался откровенный гнев. Сердце у меня заколотилось и запрыгало, в желудке словно сделалась большая дыра. Сначала я хотел объяснить им, что я встречаюсь с Учителем из любопытства, что я не Его ученик. Но я не сказал ничего. Не принял их вызов. Ни слова не говоря, я вышел из зала.

В тот самый момент, когда казалось, что каждое новое появление Учителя закончится трагедией, разыгрались события, которые отвлекли внимание от Его особы. В городе неожиданно появился Пилат. Как я писал тебе, уже многие годы он приезжает в Иерусалим только во время Праздников. Однако на этот раз он приехал после того, как давно отзвучало эхо Великого славословия, которым завершается праздник Кущей. Пилат налетел неожиданно, подобно черной туче, одной из тех тяжелых и хмурых туч, которые ветер ежедневно пригоняет из–за Великого Моря. Утро выдалось серое и ветреное, даже в доме слышался свист ветра. На город надвигался серый сумрак: я был уверен, что вот–вот обрушится первая оглушительная волна осеннего дождя, и брызги тысяч жемчужин разлетятся по выжженной каменистой земле. Но вместо дождя, клацая копытами по мостовой, в город ворвался вооруженный отряд, сопровождавший Пилата. Меня тотчас охватило предчувствие, что это не к добру. И правда — не прошло и часа, как за мной прибежал человек с тем, чтобы срочно вызвать меня на заседание Синедриона. Я завернулся в симлу и вышел на улицу. Ветер дул со всех сторон, загоняя в узкие улочки клубы назойливой пыли. Дождь продолжал висеть в воздухе, но так и не пошел. Было хмуро и неприветливо. По небу двигались серые облака, чем–то напоминавшие груды грязного белья.

Члены Синедриона собрались быстро, подстрекаемые, так же, как и я, любопытством и недобрыми предчувствиями. Едва мы расселись, вошел Каиафа. Лицо его было бледно, черные глаза горели мрачным блеском, толстые щеки вздрагивали.

— О, почтенные, — начал он и задохнулся, не успев договорить. С минуту он потирал пальцами свою короткую толстую шею, а потом порывистым движением взлохматил свои обычно старательно завитые и уложенные волосы. — О, почтенные, — снова начал он, обретя дыхание, — случилось большое несчастье… Этот… этот… варвар, этот нечистый гой, этот едомитянин… этот… поднял свою безбожную руку…

— Беда, — вскричал зал и склонил головы.

— Он что, опять осквернил святые места своими гнусными знаменами? — спросил равви Ионафан.

— Хуже, почтеннейший, — Каиафа фыркнул и стал дергать свою прекрасную черную бороду. — Хуже, почтеннейший! этот варвар, этот… — первосвященника душил гнев, — этот римский прислужник… осмелился украсть… украсть корван! — крикнул он, вытаращив глаза, словно последнее слово камнем застряло у него в горле.

— Он украл Храмовую сокровищницу? — воскликнуло несколько голосов с разных сторон зала. — В этом возгласе сквозил испуг. — Он покусился на сокровищницу Всевышнего?

— Да! Он украл сокровищницу! — ударяя толстыми ладонями по столу вопил Каиафа. — Нечистый! Подлый варвар! Он ворвался со своими людьми и приказал выдать целых триста талантов…

Среди криков возмущения, снова наполнивших зал дома первосвященника, прорвалось резкое шипение равви Онкелоса:

— Значит, он украл не всю сокровищницу, а только триста талантов?

Воцарилась тишина.

— Каждый грош, находящийся в казне, принадлежит Предвечному, — заметил один из саддукеев.

— Триста талантов — это огромная сумма, — поддержал его другой.

— Согласен, согласен, — закивал равви Онкелос, — но мне хотелось бы поподробнее узнать, что же произошло…

Сдавленным голосом, словно рот у него был завязан платком, Каиафа произнес:

— Прокуратор Пилат украл из Храмовой казны триста талантов.

— А почему он не украл четыреста? — перебил первосвященника равви Иоханан.

— Он потребовал столько…

— Ах, как он любезен! — издевательски произнес Елеазар. — А на что ему столько понадобилось?

— Он хочет строить водопровод… — нехотя бросил Ионафан сын Ханана.

Снова воцарилась многозначительная тишина. Наши хаверы понимающе переглядывались.

— Странное дело… — брюзгливо заметил равви Ионафан. — Поднять вокруг этого столько шума! Нас созывают на Совет. Первосвященник предлагает нам ломать руки над святотатством римлянина. И что же выясняется? Что приходил этот варвар и вежливо забрал из казны триста талантов. Ровно триста талантов. Где найти второго такого, который не взял бы всего? Но мы–то знаем, почему так произошло, — обвиняющим жестом он выбросил руку в сторону скамьи саддукеев. — Римлянин этих денег не крал. Вы сами ему их отдали!

— Вы сами ограбили казну, — возопил равви Иоханан.

— Как ты смеешь так говорить?! — закричали саддукеи.

— А вы возразите, если можете!

— Вы оскорбили первосвященника!

— Похитители золота Всевышнего!

— Замолчите, вы, мойщики горшков!

— Нечистые! Предатели!

— Замолчите же! Заткните пасти!

— Ша! Ша! — попытался успокоить собравшихся Ионафан. Он исполняет обязанности председателя, и в его задачу входит следить за порядком во время заседаний. — Ша! Перестаньте кричать и оскорблять друг друга! Ша! Я сейчас вам все объясню!