ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея

— Спасибо, равви, — Она улыбнулась мне своей мягкой, неправдоподобно доброй улыбкой. Я пишу «неправдоподобно», потому что в этой улыбке таится доброта, которой мы просто не можем себе представить… — Я пришла сюда, чтобы взглянуть на Храм в лучах первого утреннего солнца. До чего же он красив, правда? Я никогда не могу вдоволь на него налюбоваться.

— Ты редко бываешь в Иерусалиме…

— Теперь редко. А когда–то я несколько лет жила в Храме…

— Несколько лет? Что ты там делала?

— Я попала в число детей, отданных на службу Всевышнему. Мне было всего два года, когда меня сюда отослали. Я была первым ребенком у моих родителей, и появилась на свет, когда они уже потеряли надежду иметь детей. Им хотелось как–то отблагодарить Всевышнего за Его доброту, поэтому они и отдали меня в Храм. Этим они и мне доставили огромную радость.

Мириам склонила голову, словно устыдившись, что так много говорила о себе. Из–под ниспадающего на лоб покрывала я видел Ее слегка приоткрытые губы, гладкие и свежие, как у ребенка.

— А потом священники выдали тебя замуж? — расспрашивал я.

— Потом я вошла в дом Иосифа–плотника, — отвечала Она.

— Но ведь Твой муж умер, не так ли, — припомнил я то, о чем мне говорили в Назарете.

— Да, умер, — подтвердила Она.

Мне показалось, что в Ее голосе я уловил ноту грусти, а по Ее лицу, находившемуся вполоборота от меня, промелькнула тень. Этим тоже Она напоминает Сына: печаль в Ней переплетается с радостью, как виноградная лоза. Кто знает, становится ли печаль изнанкой той же радости, а радость — оборотной стороной печали?

— Умер, — повторила Она тихо, — дорогой, добрый Иосиф. Не дожил до великого дня…

— Ты, наверное, очень любила своего мужа, — заметил я. Мысли о смерти всегда растравляют мою рану. — Смерть, — произнес я с горечью, — всегда подстерегает тех, кого мы больше всего любим…

Она подняла голову, и я прочел в Ее взгляде пробивающееся беспокойство. Когда произносят слово «смерть», я сразу думаю о Руфи, а Она, наверное, о Сыне. Словно превозмогая чувства трезвым голосом разума, Она сказала с нажимом:

— Он победит смерть…

— Кто Он? — спросил я.

— Мессия, — прошептала Она, отвернувшись и глядя на золотую колючую крышу Храма, напоминающую огромного ежа.

Я приблизился к Ней (разумеется, между нами неизменно сохранялось расстояние в семь шагов).

— Победит смерть? — Тут я не выдержал, — разве Твой Сын — Мессия?

Солнце поднималось все выше: бледное, по–осеннему мягкое. Она положила руку на каменную балюстраду. Я видел Ее пальцы — тонкие, но все же хранящие следы тяжелой работы. Она по–прежнему не смотрела на меня, словно размышляя над ответом. Потом медленно, обдумывая каждое слово, сказала:

— Я всего лишь женщина… Тебе, равви, лучше знать. Ты знаешь Писание, пророков. А Я… — казалось, Она заколебалась на мгновение: стоит ли договаривать до конца… — Я столько получила… Он сотворил для Меня величайшее… Для такой простой девушки, какой была я… То, о чем просила я, молил весь Израиль: ученые люди, святые, пророки… Я никогда не пойму, почему Он выбрал именно меня… Может, тебе это понятно, равви? — обратилась Она ко мне.

В Ее покоряющей улыбке сквозила девическая стыдливость и огромная упоительная радость.

— Я могу только радоваться и воспевать Его за то, какой Он великий, милосердный, добрый, как Он возвышает смиренных и призирает убогих…

Она замолчала, но слова Ее явно продолжали литься дальше, только уже беззвучно. Те, что я услышал, были словно искорки на поверхности реки, указывающие направление течение, но ничего не говорящие о ее глубине. Даже по Ней видно, что Он — певец, облекающий свою мысль в форму, цвет и запах. У Нее тоже есть своя песнь, которую Она еще не смеет или не умеет запеть, а только тихонько мурлычет, как музыкант, который долго настраивает струны, прежде чем заиграть перед слушателями. Ее взгляд скользнул по Храму и побежал дальше в черную гущу оливковых деревьев, и там остался.

— Ты мне не ответила, — проговорил я, — Мессия ли Он?

— Это ты должен знать, — повторила Она и речь Ее плавно полилась дальше; в Ее словах явно слышалось смущение, что все это относится к Ней. — Я знаю только, что когда–нибудь про меня скажут: «Она благословенна и полна благодати Божьей…» У меня чувство, словно все, о чем люди просить будут, через меня будут просить, и все, что получат, через меня к ним придет… Но перед этим будто бы семь мечей пронзит мое сердце, и зло пеной проступит на поверхность…

Какие все–таки чудаки Его близкие! Когда их спрашиваешь, Мессия ли Он, они как будто и соглашаются, но при этом так, словно сам этот факт только часть Его правды, да и то не самая важная. Так считают они Его Мессией или нет? Сам Учитель благословил Симона, после того, как тот назвал Его Мессией и кем–то даже большим, но потом Он сразу же заговорил о страдании, кресте, смерти…

— Но ведь Он, должно быть, говорил Тебе, кем Он Сам Себя считает, — снова начал я. — Все–таки Он — Твой Сын…

Она слегка покачала головой.