Письма о русском экзистенциализме

Человек в антропологии раннего Бахтина выступает как автор и герой, т. е. в качестве «я» и «другого» – коррелята «я». Их отношения – это «эстетическое событие» (оно же бытие обоих), которое может быть понято и как произведение искусства, и как жизненная ситуация. Об «авторе» как человеке мною сказано, что его существование призрачно. Человеческая природа другого также отвергает субстанциальность и еще менее реальна: «автор» – это хотя бы экзистенциальный центр, дух, источник «ответственности», тогда как само «я» другого весьма проблематично[204]. Другой – загадка для «я», и достоверно лишь то, что другой перед «я» пассивен. Бахтин однажды говорит (в «Авторе и герое…») о «женственной пассивности» героя, чтó как бы дополняет позицию Симоны де Бовуар, утверждающей, в духе экзистенциализма Ж. – П. Сартра, что роль женщины в культурах всех типов это роль «Другого» в отношении к мужчине – человеку («Второй пол»). Да, в антропологии молодого Бахтина есть намек на пол человека: ведь автор – это мужской дух, герой – призрачное тело плюс потенциально бессмертная, «спасаемая» автором для эстетической вечности женственная душа. Здесь вроде бы сделан шаг вперед от антропологии Серебряного века, как бы исключающего из рассмотрения самостоятельное бытие женщины: она может обоготворяться, но за личность не признаётся, будучи лишь моментом (пускай и важнейшим) в судьбе мужчины. Но если Серебряный век женское существование попросту не проблематизирует, то Бахтин считает его бытием низшего порядка (герой менее реален, чем его автор) и всецело зависящим от мужской активности. Интересно, что герой у Бахтина не творится автором «из ничего», но также и не преднаходится им в мире в начале творческого процесса: Бахтина вообще не занимают ни «последние», ни даже «предпоследние» вопросы. В своей «прозаичности» он описывает ситуации ближайшие – в данном случае длящийся процесс создания автором образа героя, т. е. его формы – «смыслового целого».

И этот творческий процесс есть не что иное, как любовное созерцание тела и души героя с позиции авторской «вненаходимости». У Бахтина творчество остро эротично, оно сродни юношеской влюбленности. И я неслучайно использовала для оформления обложки изданного мною сборника бахтинских философских трудов картину М. Шагала начала 1920-х гг. «Обручение». Это почти икона высокой платонической любви жениха и невесты, и за двумя фигурами на ней я предлагаю читателю книги видеть не только Шагала и Бэлу, но и другую пару тогдашних молодых жителей Витебска – Михаила Бахтина и его невесту Елену Александровну Околович. В антропологии Бахтина, конечно, присутствует любовь. При этом «влюбленность» автора в героя все же принципиально отлична от программной для нового религиозного сознания «влюбленности»[205], имеющей религиозный смысл и восходящей к учению об андрогине Соловьёва: членами секты Мережковских «Наша Церковь» влюбленность рассматривалась как новый духовный путь ко Христу[206]. Любовь в «архитектоническом» мире Бахтина, напротив, совершенно «прозаична» при всей своей возвышенности, почти призрачности, если учесть бессубстанциальность ее субъектов. Ее непременное условие – вненаходимость бесплотных автора и героя, соблюдение ницшеанского «пафоса дистанции». Это робкое созерцание, предваряющее словесное признание, и отдаленно не напоминает «дионисическую», «жгучую и страстную любовь», являющую «глубину человеческой природы», как философствует на этот счет Бердяев. Равно здесь нет и намека на «тайну брачной любви» – «подлинного соединения и слияния»[207]. И впрямь, брак призраков – это contradictio in adjecto, как любили тогда выражаться. Трудно сказать, послужил ли прообразом отношений «автора» и «героя» бездетный брак самого М. М. Эти эстетические отношения имеют важнейшую этическую составляющую. «Автор» озабочен тем, чтобы, в конкретной ситуации их с «героем» сосуществования, обеспечить «герою» степень свободы, отвечающую этой ситуации («смысловому целому героя»); «герой» же отстаивает свою свободу, в чем и состоит его, «героя», «женская» экзистенция.