Письма об Испании

В какой степени Боткин владел испанским языком? Его русские друзья (Белинский, Дружинин) думали, что он хорошо знал этот язык. Однако Хуан Валера предпочел говорить с ним по-французски в 1857 г., а по поводу его испанского отозвался иронически. Василий Петрович выучился испанскому языку еще до поездки в Испанию: «Addio — или нет — я теперь стараюсь все говорить по-испански, — и потому adiós», — сообщает он брату Николаю в упомянутом выше письме. Боткин уверяет, что вскоре по приезде в Мадрид он не понял смысла одного слова в особом выражении[245]. В Севилье Боткин с трудом понял андалузцев, но понимал кастильцев. На пароходе по пути в Танжер он говорит по-испански с пассажирами. Во всяком случае в книге русские переводы некоторых испанских народных выражений часто удачны[246].

Боткин отчасти учел совет Белинского: в следующих письмах меньше испанских фраз, чем в первом[247]. А в общем-то у него была явная наклонность к усвоению языка и нравов стран, которые он посещал. Анненков, ссылаясь на И. И. Панаева, видевшего Боткина в Париже, записал в своих мемуарах, что Василий Петрович «усиленно старался офранцузить себя в языке, образе жизни, нравах»[248]. Тургенев писал князю В. А. Черкасскому 9 июля 1858 г.: «Вы спрашиваете меня о Боткине, я его оставил в Лондоне уже почти совсем превратившегося в англичанина: носит пестрый пиджак, в 6 часов ездит по Rotten Row верхом, подпрыгивая на рыси, — и превосходно сквозь зубы выговаривает — Oh yes!»[249]. Наконец, Герцен в письме к московским друзьям от 2 февраля 1851 г. называет Василия Петровича «маросейским андалузцем»[250].

Цензура очень строго отнеслась к первому письму Боткина об Испании, о чем Белинский с возмущением писал автору 26 февраля 1847 г.: «Скажу тебе пренеприятную вещь: статью твою Куторга порядочно поцарапал — говорит: политика. Действительно у тебя много вышло резко, особенно эпитеты, прилагаемые тобою к испанскому правительству, — терпимость на этот раз изменила тебе. Вот тут и пиши! Впрочем, Некр‹асов› говорит, что выкинуто строк 30, но ты понимаешь, каких. Не знаю, как это известие подействует на тебя, но знаю, что если ты и огорчишься, то не больше меня: я до сих пор не могу привыкнуть к этой отеческой расправе, которую испытываю чуть не ежедневно»[251].

А десять дней спустя, 8 марта 1847 г., Белинский добавляет: «Мне пришла в голову благая мысль, которую и спешу сообщить тебе, любезный Боткин. Все, что вымарано варваром Куторгою из статьи твоей, ты можешь вставить в следующие статьи. Особенно жаль двух мест: о любви и замужестве Христины и о наборе кортесов из бродяг и сволочи. Никитенко обещает отстаивать на том основании, что это история (прошедшее), а не политика»[252].

К сожалению, рукопись «Писем об Испании» пропала, и нам неизвестно, что было вычеркнуто цензурой. В печатном тексте остается единственная фраза: «Свадьба Христины с Муньос еще сильно волнует умы». Королева Мария Христина, вдова Фердинанда VII, вновь вступила в брак с Фердинандом Муньосом, военным весьма скромного происхождения. Несмотря на то, что Мария Христина не была уже регентшей Испании в 1847 г., царский цензор, очевидно, считал, что Боткин унижал достоинство матери Изабеллы II, и видел в намеках на ее личную жизнь оскорбление ее величества, а верный служитель монархической власти не мог этого допустить[253]. Ходатайство А. В. Никитенко, бывшего тогда официальным редактором «Современника», перед Куторгой ничего не дало: «В последнее перед выходом 3 № „Современника“ ценсурное заседание он хотел это сделать, но, как нарочно, почти никто не пришел, а комитет должен состоять из большинства членов»[254].

Однако Боткин отваживался затрагивать и проблемы религиозной жизни Испании. Его поражает отсутствие верующих в севильском соборе три воскресенья подряд; он констатирует с изумлением: «Европа все считала испанцев самым католическим народом в мире; как вдруг одним утром читает в своих газетах, что испанцы жгут монастыри и режут монахов. Но испанцы не ограничились уничтожением монахов, они сделались равнодушными и к религии: их храмы теперь пусты».

Этот пассаж был замечен Белинским, жаждавшим социальной злободневности и находившим, что ее недостаточно в книге Боткина: «Жаль только, что уничтожение монастырей и истребление монахов у тебя являются как-то вскользь, а об андалузках и обожании тела подробно. Но это я говорю как мое личное впечатление: андалузки для меня не существуют, а мои отношения к телу давно уже совершаются только через посредство аптеки. Но и это я читал не без удовольствия, ибо в каждом слове видел перед собою лысую, чувственную, грешную фигуру моего старого развратного друга Боткина»[255].